Если общество так мало изменилось, если столько государств и ведомств готовится взорвать планету и многие охотно их поддерживают, если так много людей все еще живет в условиях деспотии и так много других — в полном безразличии ко всему происходящему, возможен лишь единственный вывод, а именно: неудача тех черных лет породила еще одну неудачу: ничто никого ничему не научило. Никакой урок не был извлечен. Освенцим даже не послужил предупреждением. За более полной информацией обратитесь к ежедневным газетам.
Если свидетель окажется к тому же писателем, он не сможет отделаться от ощущений беспомощности и вины. Он был неправ, когда старался навязать другим свою волю, то есть старался помешать миру не замечать. Он был неправ, когда бросился в огонь, чтобы распахнуть двери Святая Святых; люди все равно не смотрят. Хуже того: многие смотрят и — не видят.
И вот ставится под вопрос любое писательство. Само намерение вернуть из прошлого кошмарный мираж индивидуального бытия в каком-то одном лагере граничит со святотатством. Чем правдивее рассказ, тем больше он напоминает литературный вымысел Тайна должна оставаться тайной. Единожды явленная миру, она превращается в миф. Ее можно только запятнать, принизить. Слова в конце концов теряют невинность, способность нести смысл Правда никогда не будет написана. Подобно Талмуду, ее будут передавать из уст в уста, от ока к оку. Уникальность Катастрофы бросает вызов литературному творчеству. Мы думаем, что описываем событие, а на деле даем лишь его бледный слепок.
Никто не имеет права говорить от имени мертвых, никто не властен наделить их голосом. Ни один образ не получается достаточно объемным, ни один возглас — достаточно богохульным, чтобы высветить тяжкую долю одной только жертвы, покорной или мятежной, молча идущей на смерть — туда, где уже нет ни гнева, ни раскаяния. Разве что жалость.
Так обнажается проблема повествователя, который считает себя прежде всего свидетелем, драма вестника, который не в силах передать вверенное ему известие. Как следует говорить об этом? Как можно молчать об этом? Ведь кроме Катастрофы нет для него другой темы: все случаи, все конфликты, все страсти на ее фоне кажутся бесцветными и пустыми. И как, однако, приблизиться к этой вселенной мрака и не превратиться в коробейника, торгующего тьмой и мукой? Не отказаться от себя?
Талмуд рассказывает о Йонатане бен Узиеле: этот еврей изучал Тору с таким пылом, что вокруг него полыхало пламя — пламя Синайского Откровения, которое ослепляло и опаляло птиц, подлетающих слишком близко в надежде увидеть что-то или согреться. То же справедливо относительно писателя, приступающего к теме Катастрофы: он рискует обжечь пальцы, а зачастую — и нечто большее.
И все-таки эта история должна была быть рассказана. Несмотря на весь риск, несмотря на непонимание. Ее нужно было рассказать ради наших детей, чтобы они знали, откуда они пришли и что унаследовали. Прошлое, уносимое прочь с облаками, необходимо было вернуть, как и сами облака. Нам необходимо было смотреть мертвецам в лицо, вглядываться снова и снова, чтобы облегчить их мучения и различить сквозь них, вопреки всем противоречиям и абсурду, некий знак — начало избавления.
Но теперь будет иначе. Хотим мы того или нет, четверть века знаменует собой поворот, демаркационную линию. Теперь о Катастрофе станут говорить по-другому. Или не будут говорить вовсе. Во всяком случае, недолго. Другие факты, новые разыскания привлекут наше внимание. Эра лунных исследований, начавшаяся сегодня, теснит и постепенно вытесняет эру Освенцима.
Но хотя сегодня нам уже известно, как выглядит оборотная, темная сторона нашего небесного спутника, нам никогда не познать оборотную, внутреннюю сторону Катастрофы. Узник концлагеря стремится запечатать свою память, свидетель зарекается давать показания. Составление описи окончено. Духам придется принять неотвратимое: скоро не останется никого, кто мог бы о них говорить, никого, кто стал бы слушать.
(
Пауль Целан
Фуга смерти[29]
Перевод с немецкого Анны Глазовой
Чёрное млеко рассвета мы пьём его на ночь
мы пьём его в полдень и утром мы пьём его ночью
мы пьём его пьём
мы роем могилу в ветрах так не тесно лежать
Чёрное млеко рассвета мы пьём тебя ночью
мы пьём тебя утром и в полдень мы пьём тебя на ночь
мы пьём тебя пьём