Опечатанный вагон. Рассказы и стихи о Катастрофе

…За то, что
он живым зарывал меня в землю и жег,
и состарился я, словно древнее небо,
дай мне ненависть — серую, как мешок,
тяжелую — и вдвоем не поднять ее чтобы.

Я к живущим врагам заявлюсь неживой
и над ними луной взойду полной:
они полем и лесом гнались за мной —
буду гнать их и лесом, и полем.

И увидят мучители мести лицо,
жертва встанет казнить палача,
и тот, кто считался давно мертвецом,
как хищник вернется и как саранча[55].

Бог-отмститель, восстань! Из могильной земли
вопиет кровь убитых. Простри свою длань!
Встань, же Отче! Карай!
Ведь на то Ты отец. —
Есть предел униженью, есть мукам конец!
Иль о многом прошу? Только б этой рукой
дотянуться к их горлу, Отец дорогой.
Или золото ищет в их доме Твой сын?
Лишь зеницу их ока ищет Твой сын.
Тяжела его горечь, его сердце в золе,
он истоптан врагом на горячей земле,
но, оплеванный весь,
он твердил: грянет месть!
Заставляли молчать — предавался мечтам,
повторяя в душе Твой обет: Аз воздам!
В день, когда Твоя месть вспыхнет праздничным светом,
пусть оставшимся глазом увидит все это.
Но будь радость его велика — не снести —
не проси его: сжалься! помилуй! прости!
Не забудь, не забудь, как терзали его,
как по сотне бросались на одного…
Прими благосклонно месть сынов и отцов.
Благословен Ты, Господь мертвецов!

(1942)

Евгений Евтушенко Бабий Яр

Над Бабьим Яром[56] памятников нет.

Крутой обрыв, как грубое надгробье.

Мне страшно.

Мне сегодня столько лет,

как самому еврейскому народу.

Мне кажется сейчас —

я иудей.

Вот я бреду по древнему Египту.

А вот я, на кресте распятый, гибну,

и до сих пор на мне — следы гвоздей.

Мне кажется, что Дрейфус[57] —

это я.

Мещанство —

мой доносчик и судья.

Я за решеткой.

Я попал в кольцо.

Затравленный,

оплеванный,

оболганный.

И дамочки с брюссельскими оборками,

визжа, зонтами тычут мне в лицо.

Мне кажется —

я мальчик в Белостоке.

Кровь льется, растекаясь по полам.

Бесчинствуют вожди трактирной стойки

и пахнут водкой с луком пополам.

Я, сапогом отброшенный, бессилен.

Напрасно я погромщиков молю.

Под гогот:

«Бей жидов, спасай Россию!» —

насилует лабазник мать мою.

О, русский мой народ! —

Я знаю —

ты

по сущности интернационален.

Но часто те, чьи руки нечисты,

твоим чистейшим именем бряцали.

Я знаю доброту твоей земли.

Как подло,

что, и жилочкой не дрогнув,

антисемиты пышно нарекли

себя «Союзом русского народа»!

Мне кажется —

я — это Анна Франк[58],

прозрачная,

как веточка в апреле.

И я люблю.

И мне не надо фраз.

Мне надо,

чтоб друг в друга мы смотрели.

Как мало можно видеть,

обонять!

Нельзя нам листьев

и нельзя нам неба.

Но можно очень много —

это нежно

друг друга в темной комнате обнять.

Сюда идут?

Не бойся — это гулы

самой весны —

она сюда идет.

Иди ко мне.

Дай мне скорее губы.

Ломают дверь?

Нет — это ледоход…

Над Бабьим Яром шелест диких трав.

Деревья смотрят грозно,

по-судейски.

Все молча здесь кричит,

и, шапку сняв,

я чувствую,

как медленно седею.

И сам я,

как сплошной беззвучный крик,

над тысячами тысяч погребенных.

Я —

каждый здесь расстрелянный старик.

Я —

каждый здесь расстрелянный ребенок.

Ничто во мне

про это не забудет!

«Интернационал»

пусть прогремит,

когда навеки похоронен будет

последний на земле антисемит.

Еврейской крови нет в крови моей.

Но ненавистен злобой заскорузлой

я всем антисемитам,

как еврей,

и потому —

я настоящий русский!

(1961)

Эли Визель Диалоги Интермеццо из романа «Одно поколение спустя» Перевод с английского Зои Копельман

Диалоги, интермеццо I

Как давно ты оказался тут?

Вчера.

Только вчера?

Нет. Я всегда был тут. Я будто здесь родился.

Родился? Ну и словечко ты выбрал для такого места!

Это самое правдивое из всех слов.