Опечатанный вагон. Рассказы и стихи о Катастрофе

Этот рассказ необычный. В нем, как это чаще бывает в поэзии, смысл интуитивно угадывается читателем. Обращает на себя внимание явное нежелание автора говорить о том, что было в Европе, и о том, как попали Макс и Берта в «Страну», то есть в Израиль. Ничего не сообщает он и о Максе — неизвестно, как он выглядит, сколько ему лет. Зато мы приблизительно представляем себе портрет Берты и знаем, что она остановилась в своем развитии. Об этом ее слабоумии мы узнаем по реакциям и репликам Макса. Казалось бы, можно сделать вывод, что Макс — во всех отношениях нормальный человек. Однако дальнейшее повествование показывает, что это не так. Во-первых, Макс не способен к анализу ситуации — ни в прошлом, ни в настоящем. Во-вторых, Макс не наладил истинной коммуникации с внешним миром, несмотря на то, что работает и по роду работы входит в контакт с большим числом людей. Собственно, весь рассказ и должен подвести нас к тому, что Макс и Берта — очень похожи и близки по внутреннему складу, хотя даже этого сходства Макс не сумел распознать. Избежавший смерти в годы Катастрофы, Макс остался калекой: его сознание не умеет увязывать смыслы деталей в единую картину, подобно тому, как вязание «дурочки» Берты не может перейти от лоскутов к цельной вещи. Это травмированное сознание, несколько лет мобилизованное лишь на то, чтобы выжить физически, позднее, уже после войны и в условиях нормального существования, оказалось не способным сделать верный этический выбор.

Австрийский еврей, психолог, Виктор Франкл в 1946 году опубликовал автобиографическую книгу о бытии узников нацистского концлагеря. С позиции ученого, исследователя человеческой психики и поведения, он утверждает, что в живых остались не альтруисты и не самые моральные люди. Это не означает, что выжили одни негодяи: просто инстинкт самосохранения приказывал узнику взять ломоть потолще, чуть-чуть отступить назад, когда на поверке отбирают на тяжелую работу, натянуть на себя побольше одеяла, которого все равно не хватает на всех. Или, говоря языком стихотворения Дана Пагиса «На поверке»:

…я не тут, меня нет, я ошибка,
я гашу поскорее глаза, свою тень я стираю.
Не берите меня в расчет, пожалуйста, пусть уж счет сойдется
без меня…

Микроскопические нарушения этики не гарантировали спасения, но, взятые вместе, они создавали хрупчайшую защитную скорлупу — и всегда за счет того, кто в Писании называется «ближним». Если человек оставался в живых, эти мелочи царапали память, лишали покоя, угнетали и на фоне чудовищных потерь разрастались неимоверно. Рассказ «Заноза» — как раз о том, как хочется и невозможно поделиться подобной мелочью с человеком, не побывавшим в «опечатанном вагоне Катастрофы».

Писательница Ида Финк с 1957 года живет в Израиле, в Холоне, и пишет по-польски. Она родилась в польском городке Жаброше (теперь Украина), где в период оккупации немцы устроили гетто. В 1942 году ей удалось бежать, и она «пережила войну по арийским документам». О том, сколько горечи, трагизма и беспредельного унижения скопилось за этими сухими анкетными словами, пишет не только она, но и польский писатель Ежи Анджеевский, и русскоязычная поэтесса в Израиле, наша современница, бывшая москвичка Юлия Винер, ведь поставленный вне людского сообщества еврей не осмеливался ни просить о помощи, ни надеяться на спасение.

А спасаться, по мнению героини второго рассказа Иды Финк «В ночь, когда Германия капитулировала», имело смысл только в том случае, если после всего ты мог открыто жить евреем. Клара «предвкушала то огромное облегчение, которое принесли бы ей два слова, произнесенные вслух». После трех лет вынужденной лжи было так трудно сказать «Я — еврейка», но только эти слова означали для девушки истинное освобождение и возврат к себе, жизненно важный возврат к своему еврейскому имени. Как известно, библейская книга Исход (Шемот) начинается словами: «Вот имена сынов Израилевых, которые пришли в Египет…», а комментатор Баал ѓа-Турим поясняет: «Оттого, что не изменили свои имена, были избавлены и выведены из Египта». В реалистическом рассказе, где о Боге ни слова, эта связь между именем еврея и его избавлением представлена в зеркальном отображении: чуждое имя способствовало избавлению в покинутом Богом мире, а избавление позволило вернуть себе истинное имя.

В произведениях прозаиков Польши и СССР, а также в творчестве пишущей по-польски израильтянки Иды Финк, один из сборников которой откровенно называется «Заметки к жизнеописанию», доминирует реализм. Предельно реалистично и творчество пишущего по-английски Леона Юриса.