Он уже идет

– Хоть не стоит ни гроша, да походка хороша!

И рассмеялся собственной остроте, положив ладони на холодный камень подоконника.

Файвиш зашел в комнату к ребе Ошеру рассказать о результатах переговоров, а Фаня постучалась к ребецн Миндл. Жена раввина, плотного сложения пожилая женщина в темно-коричневом платье, вязала мужу теплый жилет, который он надевал под сюртук, – старая кровь уже плохо грела. Спина у ребецн была прямой, точно натянутая струна, и не прикасалась к высокой спинке стула.

– Садись, – жена раввина указала Фане на стул рядом с собой. Та села и прикрыла лицо руками, сотрясаясь от беззвучных рыданий. Слезы сочились сквозь неплотно сомкнутые пальцы и темными точками расплывались на платье.

– Сколько он хочет? – спросила ребецн, не переставая орудовать спицами.

– Двести золотых, – давясь рыданиями, произнесла Фаня.

– Деньги большие, но не конец света, – ответила ребецн. – Перестань рыдать и посмотри на меня.

Фаня опустила руки, отерла слезы и перевела взгляд на ребецн. Лицо раввинши с годами потемнело и покрылось глубокими морщинами. От былой красоты остались только серые глаза, которые казались совсем светлыми на фоне темной кожи.

– Я объявлю большой сбор, – продолжила ребецн. – Все еврейки Курува и окрестных сел будут откладывать по монетке перед зажжением субботних свечей и просить Всевышнего избавить тебя от этого сумасшедшего. За несколько месяцев деньги соберутся.

– Ох, спасибо, – только и смогла вымолвить Фаня. – Но, пожалуйста, объясните, за что мне это? В чем моя вина перед Богом? Разве я была плохой женой, разве не соблюдала все заповеди, предписанные женщинам? Почему добрый Бог обрушил на меня это горе?

– Так вопрос не ставится, – произнесла ребецн. – Он Владыка, он Хозяин, он судья праведный, как Он хочет, так все и происходит. Вот погляди, – она отложила вязание и вытащила из кармашка платья маленькую погремушку. – Я всегда ношу ее с собой. Она принадлежала моему младшему сыну. Он умер в три года. А средний сын умер в пять лет, а старший – в десять. Как ты думаешь, я была плохой женой или спустя рукава соблюдала заповеди, предписанные женщинам?

И потекли, поплыли медные монетки со всего Курува и окрестностей в руки ребецн Миндл. Грошик складывался к грошику, специально сшитый для этой цели полотняный мешочек набухал и тяжелел, но до двухсот золотых было бы недостижимо далеко. Спасала помощь зажиточных евреев. Они давали щедро, кто две золотые монеты, кто три, а кто и целых четыре. Спустя три месяца набралось сто сорок монет, и Файвиш решил – можно назначать срок получения разводного письма. Пока то да се, наберем оставшееся. Стали искать Копла, а его и след простыл – укатил в Варшаву, искать счастья на новом месте и в новой ипостаси.

* * *

В Бенедиктинском монастыре Казимир прожил неделю. Прожил скучно, кормили в монастырской столовой убого, молитвы, продолжавшиеся большую часть дня, были занудными и непонятными, а речи проповедников – примитивными. Раввин Ошер рассказывал куда более интересные вещи, да и делал это гораздо живее. Лишь орган скрашивал тоску, Казимир с головой погружался в его мощное гудение и плыл, плыл с ним до самого последнего звука.

Через неделю его пригласили к отцу-настоятелю, сухонькому старику в фиолетовой сутане и такого же цвета круглой шапочке.

– Я вижу, тебе не слишком по душе наш распорядок жизни, – сразу объявил настоятель. – Отец Михал писал, будто ты в юности проявлял интерес к изучению теологических дисциплин, правда в неверном направлении, и мы думали, что, встав на путь истинный, ты захочешь продолжить занятия. Однако наши предположения оказались ошибочными.

Казимир попробовал возразить, мол, он еще не привык, не совсем все понимает, но настоятель оборвал его, постучав костяшками пальцев по столешнице.

– Казимир, со мной не спорят. С завтрашнего дня ты переселишься в город и начнешь работать в монастырской лавочке, продающей свечи, образки и другие святые предметы. Жалованье небольшое, но мы рассчитываем на твою предприимчивость.

И потекли серые, пустые дни, до краев наполненные одиночеством. К евреям Варшавы путь Казимиру был заказан, а католики не спешили раскрывать братские объятия перед новообращенным. Будь Казимир богат – о, тогда бы перед ним распахнулись многие двери, но нищий торговец из свечной лавочки при монастыре… Кому нужно такое добро?

Ни о каких синеглазках речь не шла, швах было дело с полногрудыми молодыми красотками. Несколько раз, устав от одиночества, Казимир подхватывал в корчме дешевых девок. Да, голубоглазых, да, полногрудых, но от их продажных ласк с души воротило, а во рту появлялся горький привкус. Дуры они были невероятные, ни читать, ни писать, ни слово произнести не могли, только и умели, что ноги раздвигать.

При близком рассмотрении долгожданные голубые глаза оказались больше похожими на воловьи, чем на человеческие. Впрочем, чего другого можно было ожидать от дремучих крестьянок, сбежавших в большой город на поиски лучшей жизни? Не разобравшись, не выяснив условий и обстоятельств, не взвесив все «за» и «против».