Он уже идет

Михаль томно вздохнула, как бы намекая, что ночь еще не кончилась и все еще можно вернуть, но Зяма лишь поблагодарил и стал прощаться. Михаль обиженно надула губки, повернулась и пошла к двери. Скрытый праведник последовал за дочерью. Оба вышли не попрощавшись.

– Обиделись, – вслух произнес Зяма. – Да, несомненно, обиделись. Но на что, на что?

Он не спал до утра, думая, соображая, рассчитывая. Скрытые праведники, конечно, живут по особым, тайным законам, но законы эти не могут приходить в явное противоречие с законами Пятикнижия. То, что предлагал ему сделать Самуил, называлось не законным браком, а развратом под видом брака. Всевышний больше всего ненавидит разврат, и поэтому ни скрытый, ни открытый праведник ни при каких обстоятельствах не мог предложить своему ученику вести себя подобным образом. Что там предложить, толкать его на это обеими руками! И с кем? С собственной дочерью! Невозможно, немыслимо, не лезет ни в какие ворота!

Но больше всего возбуждала подозрение сама Михаль. Эта якобы невинная, скромная девственница вела себя как опытная проститутка, заманивающая мужчину. Зяма никогда не оказывался в объятиях продажных женщин и, если бы его спросили, не сумел бы толком объяснить, почему он пришел к такому заключению. Однако своей внутренней мужской, инстинктивной сутью он знал это совершенно отчетливо, и никакие силы не могли бы доказать ему обратное.

Вспоминая, как изменилась его жизнь за последние месяцы, Зяма все больше и больше понимал, что вляпался в какую-то странную, пугающую своей непонятностью историю, из которой он не знает, как выбраться.

После утренней молитвы вместо того, чтобы пойти завтракать, он отправился к раввину Курува. Ребе Михл, горбоносый старик, обложенный серебряной бородой с пожелтевшими от времени краями, восседал на раввинском троне больше сорока лет. Два поколения евреев местечка выросли на его глазах. Он приходил на обрезание семидневных младенцев, экзаменовал мальчишек перед совершеннолетием, ставил хупу юношам и девушкам, читал погребальный кадиш над могилами их родителей. Зяму он знал с пеленок, два-три раза в год, заходя в бейс мидраш, он заводил один и тот же разговор.

– Что ты сейчас учишь, Зямале? А, трактат «Сукка»? Замечательно, ну и сколько раз слово «сукка» написано на первых десяти страницах?

Вопросы менялись в зависимости от того, что Зяма учил на тот момент. Разговор больше походил на экзамен, раввин требовал, чтобы поруш не просто проходил материал, а знал его «под иголку». Один раз он самолично устроил ему эту проверку. Раскрыв том Талмуда, ребе Михл проколол иголкой страницу и спросил Зяму, какое слово находится на обратной стороне. Тот ответил, раввин перевернул лист, посмотрел и удовлетворенно кивнул.

Увидев Зяму, ребе Михл удивленно поднял брови. Зяма попросил, чтобы их оставили наедине, и, когда все ученики вышли, рассказал раввину свою историю. Про нистара, сны по ночам и сны наяву. Только про камею и Михаль скрыл, стыдно было признаваться. Ребе Михл слушал, хмыкая и покачивая головой. Потом произнес:

– Пока я ничего не буду говорить тебе, Залман. Давай сделаем проверку.

Той ночью в бейс мидраше остались два парня. Они спрятались за столами в самом дальнем углу, куда почти не доходили лимонные лучи единственной свечки. Зяма вел себя как обычно: не обращая внимания на гостей, поужинал, посидел с часик над книгами и отправился спать.

Сон привычно навалился на него ватной подушкой, подмял, распластал и потащил за собой. Утром, вернувшись к реальности, он ничего не помнил из ночной жизни, знал лишь, что она была яркой, пупырчатой, с заостренными краями внимания.

Служка ждал его у входа в синагогу и попросил сразу после молитвы зайти к раввину. В синагоге стояла влажная морось, окно с магендавидом, расположенное под самой крышей, было разбито, и за ночь ветер нагнал внутрь тумана. Пол подмели, но незамеченные осколки то и дело подмигивали прихожанам, когда поднимающееся солнце касалось их своими лучами.

Закутавшись в талес, Зяма долго ежился от сырости, недоумевая, как могли разбиться все стекла в таком большом окне. Это занимало не только его: вместо того, чтобы сосредоточиться на молитве, прихожане то и дело поднимали голову, с раздражением озирая разбитое окно, сквозь которое то и дело медленно пролетали важные галки. Не спеша, с достоинством серьезных птиц они делали большой круг под куполом синагоги и вылетали наружу, не обращая ни малейшего внимания на шиканье и размахивание руками служки.

В общем, тем утром служба не удалась. И хоть молитву кое-как произнесли, комкая слова, чтобы кинуть взгляд на очередную галку, но настоящего, искреннего, возвышенного восхваления Всевышнего, которое нет-нет да случалось в этих стенах, не произошло.

Зяма шел по улице, направляясь к раввину, а в висках больно постукивали молоточки неприятного предчувствия. Что-то было нехорошо, он пока еще не знал, что именно, но сердце уже слышало гулкие раскаты надвигающейся бури.

– Рассказывай все, – насупил брови ребе Михл. – Все, без утайки.