Он поет танго

Уго Васт, воинствующий писатель-католик, только что назначенный министром юстиции, порешил запретить все, что Ватикан находил аморальным — в первую очередь мысль о плотской любви, — потому что именно в этом он видел причины тогдашнего упадка Аргентины. Романист ополчился на танго, приказав заменить все непристойные тексты другими, более благочестивого содержания, и отправил полицейских Буэнос-Айреса вылавливать на улицах столицы влюбленные парочки.

Борхес и Эстела были легкой добычей. При свете луны, в безлюдном амфитеатре их слившиеся силуэты так и манили стражей порядка. Патрульный четырнадцатого комиссариата возник прямо перед ними, «как будто бы с неба свалился», рассказывала впоследствии Эстела, и попросил предъявить удостоверения личности. Оказалось, что оба забыли документы дома. Борхеса и Эстелу арестовали и продержали в каком-то дворике вместе с другими неопознанными личностями до трех часов утра.

Я услышал эту историю от Сесостриса Бонорино, который знал ее вплоть до мельчайших подробностей. Только потом я задумался, откуда ему все это известно. Бонорино знал, что в тот вечер у Эстелы в сумочке была пачка сигарет «Кондал» и что она выкурила две из девяти остававшихся в пачке; он мог описать содержимое карманов Борхеса: там находился карандаш, две карамельки, несколько бумажек цвета ржавчины достоинством в одно песо и листок бумаги с переписанным стихотворением Йейтса: I’m looking for the face I had / Before the world was made («Я ищу то лицо, что носил / До сотворения мира»).

Однажды ночью, отправляясь в кафе «Британико», я услышал, что меня подзывают из подвала. Бонорино стоял на коленках на четвертой или пятой ступеньке лестницы и приклеивал свои карточки на перила. Он был низенький и лысый как луковица, совершенно без шеи и с такими задранными плечами, что оставалось неясно, рюкзак ли у него за плечами или это такой горб. Незадолго перед этим, когда я видел библиотекаря при свете дня, меня поразила также его желтизна, почти что прозрачность. Бонорино казался человеком любезным, а со мной так вообще обращался почтительно — быть может, оттого что я здесь был проездом, или же потому что я разделял его страсть к чтению. Сейчас он просил, чтобы я одолжил ему на пару часов «Through the Labyrinth»[49], громоздкий фолиант издательства «Престель», который хранился у меня в чемодане.

Читать его мне не нужно, я и так знаю все, что там написано, похвастался библиотекарь. Я просто хочу рассмотреть иллюстрации.

От этих слов я растерялся и не сразу нашелся что ответить. Никто в пансионе не видел этой книги, я здесь вообще не доставал ее со дна чемодана. То, что Бонорино ее читал, показалось мне не менее странным — ведь ее напечатали меньше года назад, в Лондоне и Нью-Йорке. К тому же библиотекарь произносил слово «through» на испанский манер, выговаривая каждую букву. Я подумал про себя, что Энрикета, наводя порядок в моей комнате, основательно порылась и в моем багаже.

Я рад, что у меня есть сосед, говорящий по-английски, сказал я ему по-английски. По отсутствующему выражению его лица я понял, что мой сосед не разобрал ни слова.

Я готовлю «Национальную энциклопедию», отвечал он. Если вас не затруднит, хотелось бы, чтобы вы в свободную минутку объяснили мне англосаксонскую методику словарного дела. Мне много рассказывали про «Оксфорд» и «Вебстер», однако я не имею возможности их прочитать. Я знаю больше, чем любой нормальный человек в моем возрасте, но все, что я узнал, нигде не преподается.

Зачем же вам тогда «Престель»? Лабиринты, которые там возникают, созданы, чтобы запутать, а не чтобы объяснить.

Я бы не стал так утверждать. Для меня это путь, по которому невозможно двигаться вспять, или же способ путешествовать, не покидая исходной точки. Посмотрев на изображение лабиринта, мы ошибочно полагаем, что его форма задана линиями, которые его очерчивают. На самом деле наоборот: его форма — это пустое пространство между линиями. Так вы одолжите мне этот вадемекум?

Конечно, ответил я. Завтра же принесу.