Омут памяти

На знаменах Февральской революции были начертаны требования: свергнуть самодержавие, выйти из войны, решить аграрный вопрос, обеспечить политические свободы и демократическое устройство общества, улучшить экономическое положение народных масс.

Конечно, исторические аналогии весьма условны, но порой бывают и полезными. Я не один раз писал о том, что в известном смысле на Перестройку легли и те задачи, которые не успела решить Февральская революция. Но до сих пор земельная реформа не проведена, подлинно демократическое устройство и гражданские свободы где-то застряли, экономическое положение масс опустилось до нищеты. Такова цена искусственного торможения естественного хода истории.

Встает мучительный вопрос, не менее актуальный и сегодня. Почему же всего через несколько месяцев, уже осенью 1917 года, демократия, рожденная Февральской революцией, была сметена контрреволюционным переворотом? Считаю, что подобное искривление жизнедеятельности российского общества, будучи неестественным, существенно сказалось и на всех последующих событиях истории, вплоть до сегодняшних дней.

А в то время люди, обессиленные войной, гибелью кормильцев, нищетой, ожесточались, нравственно дичали, становились все более безразличными к чужому горю и чужой боли. Оставалась только надежда на чудо. И здесь лежит разгадка восприимчивости к разрушительной идеологии революционаризма, в том числе и большевистской идеологии насилия. Разрушь — и наступит радостное упоение местью. Отними — и насытишься справедливостью. Убей — и тебя наполнит чувство силы и превосходства над другими.

Бывают в истории ситуации, когда и демократия становится в известном смысле великой ложью, как и другие общественно-политические концепции. Я имею в виду ее толпозависимость. Большевики блестяще пользовались психологией охлократии, рабски восторженной и беспощадной толпы — как при захвате власти, так и после. Озверевшие нелюди сдирали кожу с пленных, убивали отцов и братьев в гражданскую войну, зорко сторожили Иванденисовичей на гулаговских вышках, травили непокорных газами, дробили черепа, топили в прорубях священников. Нет на земле такой антихристианской мерзости, которую бы ни вытворяла толпа, воодушевленная ненавистью.

Любая революция — прямое следствие дефицита ответственности и знаний; она — результат тщеславия и невежества. Никакие ссылки на благородные душевные порывы не в состоянии оправдать насилие и человеческие жертвы ради призрачных целей. Революция — истерика, бессилие перед давящим ходом событий. Акт отчаяния, безумная попытка с ходу преодолеть то, что требует десятилетий напряженных усилий всего общества. Тяга к революции — плод больного мессианского сознания и нездоровой психики.

Миф, будто революцию вершат чистые, благородные умы, светлые души, люди, озабоченные исключительно счастьем человечества, не только лжив, он толкает на преступления. Ничто не поднимает со дна общества, из тихих социальных заводей столько всякой дряни, гнуснейших человеческих отбросов, как революции, гражданские войны и национальные конфликты.

И не только потому, что они до основания и с особой безжалостностью перепахивают устоявшиеся жизненные структуры. Но и потому, что в обстановке тотального переворота привычных устоев, когда события опережают способность людей разобраться в них и принять разумные решения, — в этих условиях уголовщине, как никогда, легко, удобно и выгодно рядиться в личину героев. Вчера — боевик, налетчик, бандит и мошенник, дешевое «мясо» на службе у политических демагогов. А завтра, глядишь, погарцевав в зареве пожарищ, поласкав свои звериные инстинкты, оказался в рядах «борцов за счастье человечества»…

Вспомним, как Иван Бунин цитирует сказанное ему однажды орловским мужиком: «Мы, батюшка, не можем себе воли давать… Я хорош, добер, пока мне воли не дашь. А то я первым разбойником, первым грабителем, первым вором, первым пьяницей окажусь…» Бунин назвал эту психологию первой страницей нашей истории.

Конечно, в революциях участвуют и альтруисты, и романтики, и просто порядочные люди. Их немало. Побеждающая революция обладает особым магнетизмом. А в победившей столкновение идеализма с уголовщиной становится неизбежным. Какие тут шансы у идеализма, насколько он, хотя бы психологически, готов к этой неминуемой схватке? А она неминуема: сосуществовать, ужиться рядом невозможно, отказаться добровольно от одержанной победы — тоже.

Всего этого Россия хлебнула вдоволь — и в 1905–1907 годах, и в феврале 1917 года. Некогда было подумать, все взвесить, притушить эмоции и обратиться к разуму. Железный каток событий без разбора подавлял все на своем пути.

Но если в период, рожденный Февралем, подобная практика необузданной дикости была антиподом целей и надежд революции, которая не сумела справиться с бунтарской психологией толпы, то октябрьская контрреволюция сделала психологию ненависти, мести и разрушения источником и опорой своей власти.