Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

После брака снохи Гюго стал более свободен в своих действиях. И он злоупотреблял этим, хотя ему было уже семьдесят пять лет. Однако он прекрасно сознавал все беды, ожидающие влюбленного старика. Недаром он задумал написать комедию «Развращенный Филемон», оставшуюся в виде наброска, в котором безжалостно высмеивал себя самого. Филемона нисколько не удерживала скорбь нежной Бавкиды, он поддался колдовскому очарованию молодой Аглаи.

Взамен старухи юная девица!..
Не солониной, а свежинкой насладиться.
Отведать булки вместо сухаря!
О, как чарует новая заря!
Все кончено, старуха, прочь ступай!
О, Господи, какой я шалопай!..

Возвратившись домой после распутства, Филемон нашел Бавкиду мертвой от нищеты и горя. В отчаянии он попытался найти себе убежище у своей возлюбленной, но Аглая жестоко посмеялась над старым воздыхателем, бормотавшим меж приступов кашля: «Люблю тебя». Конец сценария: «Над стариком опускается тьма ночная. Это дьявол, дьявол, искуситель людей, опьянил его любовью, приняв образ Аглаи. Бавкида же была его ангелом. Все это говорится в заключительной сцене среди небесной лазури, после смерти…»

По этой суровой концовке видно, что Филемон осуждал себя. Душа не прощала «гнусных плотских утех». К тому же они были утомительны даже при такой телесной мощи, как у Гюго. «Первое предупреждение, gravis cura»[231], - заносил он в свою записную книжку.

30 июня 1875 года:

«У меня было странное явление внезапной потери памяти. Оно длилось около двух часов…»

Он изнурял себя также литературной и общественной деятельностью: издал «Историю одного преступления», которую считал более актуальной, чем когда-либо, поддерживал кандидатуру Жюля Греви, выступал с красноречивой хвалой Вольтеру на празднествах по случаю столетия со дня его смерти, председательствовал на международном литературном конгрессе. Это было слишком много даже для Титана. В 1878 году, в ночь с 27 на 28 июня, в ужасную жару, после обильного обеда и яростного спора с Луи Бланом по поводу торжеств в честь Вольтера и Руссо, у него случилось легкое кровоизлияние в мозг — речь стала затрудненной, движения неверными. Но он быстро пришел в себя и уже на другой день, несмотря на уговоры, всех домашних, хотел было отправиться к Alba на набережную Турнель. «Дорогой мой, любимый мой, — писала ему Жюльетта в пятницу, 28 июня в семь часов вечера, — ты мне показался… несколько утомленным…» Два доктора — Алике и Сэ, — с тревогой наблюдавшие за ним весь день, дали ему понять, что впредь он должен отказаться от всяких плотских радостей. «Но, господа, наивно сказал Гюго, — согласитесь, что природа должна была бы предупредить!» Бавкида-Жюльетта умоляла его поскорее уехать на Гернси, он в конце концов сдался, и 4 июля они уехали.

На острове он быстро оправился. Но алчные нимфы продолжали ему писать через посредничество Поля Мериса. Жюльетта, которая на этот раз жила в «Отвиль-Хауз», видела, как после получения почты Гюго рассовывал по карманам конверты. В своих ежедневных «писулечках-каракульках» она заклинала его соблюдать свое достоинство.

20 августа 1878 года:

«Гордое преклонение души моей перед тобою относится к божественной твоей сущности, а вовсе не к грубому идолу животной любви и циничного распутства, которым ты не можешь быть. Твоя ослепительная всемирная слава озаряет и твою личную жизнь. Заря твоей жизни была чиста, надо, чтобы ее сумерки были достойны уважения, были священны. Ценой оставшихся мне дней жизни я хотела бы уберечь тебя от ошибок, недостойных твоего гения и твоего возраста…»