Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

Мальчишка Купидон под гром фанфар и труб
На склоне лет моих ко мне вернулся вдруг…

Виктор Гюго

«Отвиль-Хауз». Как радостно было вновь увидеть стеклянный бельведер, залитый светом, и бушующие волны моря. Жюльетта расцвела: «Все тут — огонь и пламя, солнце и любовь, как на земле так и в небесах, в моем сердце и в душе, я тебя обожаю…» Снова каждое утро она следит за сигналом, снова восхищается «фантастической красотой» дома, украшенного ее господином, снова всматривается, как ее любимый на утреннем холодке обливается ледяной водой… вновь она счастлива видеть, что у ее «дорогого» работа движется вперед гигантскими шагами. В течение нескольких месяцев он написал ряд набросков для «Свободного театра», несколько стихотворений для новой серии «Легенды веков» и один из лучших своих романов — «Девяносто третий год».

В первое время в дом вносила оживление Алиса со своими детьми. Но молодой вдове совсем не нравилось жить на острове под надзором старой любовницы своего свекра. Алиса Гюго была славной и хорошей женщиной. Разве можно ее винить за то, что она скучала? Жюльетта, говоря о ней, становилась желчной.

Жюльетта Друэ — Виктору Гюго, 8 сентября 1872 года:

«Никто, кроме нас, не находит прелести в спокойной и милой прогулке по этому чудесному острову…»

Прошел всего лишь месяц, а Алиса решила увезти своих детей в Париж.

Жюльетта Друэ — Виктору Гюго, 27 сентября 1872 года:

«У меня сердце сжимается при мысли о том, что ты будешь страдать, разлучившись с ними… Я люблю тебя, но прекрасно понимаю, что этого недостаточно, — ты все-таки будешь теперь самым несчастным из отцов…»

Первого октября Франсуа-Виктор (больной туберкулезом), Алиса, Жорж и Жанна отправились во Францию.

Записная книжка Гюго:

«Они садятся в экипаж… Я целую Жанну, она удивлена и говорит мне: „Папапа, садись с нами!“ Я закрываю дверцу. Экипаж трогается. Я следую за ним до угла улицы. Все исчезает. Тяжело на сердце».

15 октября:

«Я не имею известий о моих малышах. Разлука с ними укоротит мне жизнь. Но в этом нет большой беды…»

3 ноября:

«Письмо от Алисы. Виктор серьезно болен. Тоска гнетет меня…»

Поль Мерис и Эдуар Локруа торопили его возвратиться в Париж, чтобы заняться там политической деятельностью. Но он был убежден, что спасением для него является только Гернси: «Здесь я за неделю сделаю больше, чем в Париже за целый месяц». И качество не уступало количеству. Когда умер «добрый Тео», Виктор Гюго написал в своей «Надгробной элегии» несколько самых прекрасных строф во всей французский поэзии:

Поэт и друг ушел от нашей черной яви,
Покинул суету, чтоб вечно жить во славе…
Я кланяюсь тебе у входа в этот склеп…
И я — вслед за тобой. Не затворяйте входа.
Здесь исключений нет, так требует природа;
Все будут скошены — закон неумолим!
Сойдет во мглу, куда, бледнея, мы спешим,
Весь наш великий век и все его титаны.
Чу! Гулом полнятся материки и страны:
То рушатся дубы, стволов растет гора
Для погребального Гераклова костра[216].

Вот оно, высшее, несравненное мастерство.

Жюдит Готье — Виктору Гюго:

«Спасибо, дорогой мэтр. С тех пор как он ушел от нас, это для меня первая радость… Как он был бы счастлив, увидев эти строки, почесть, которую бог воздал ученику. Но стихи написаны не вашим дорогим для меня почерком. Не пришлете ли мне саму рукопись?..»

Виктор Гюго — Жюдит Готье: