Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

«Однако народ, который не знает зависти, потому что он велик, – писал Гюго, – народ стоял за Мирабо…» Гюго начинал надеяться, что когда-нибудь народ поможет ему одержать верх «над людьми благовоспитанными, то есть такими, какими людей воспитывать не надо». Точно так же как он писал когда-то: «Нам нужен собственный Шекспир», он говорил теперь: «После наших великих деятелей Революции нам нужен великий деятель прогресса… Французская революция развернула для всех социальных теорий огромную книгу, нечто вроде завещания. Мирабо начертал в ней свое слово, Робеспьер – свое. Людовик XVIII сделал там помарку. Карл X разорвал страницу, Палата, собравшаяся 7 августа, кое-как склеила ее, но вот и всё. Книга лежит на своем месте, на своем месте лежит перо… Кто посмеет написать?..» И он тихонько отвечает себе: «Ты!» За литературной славой ему смутно видится политическое поприще.

В том же году он издает у Рандюэля сборник под заглавием «Литературная и философская смесь», составленный из юношеских его произведений, которые он слегка подправил. Он выпустил этот сборник с целью сопоставить взгляды «юного якобита 1819 года» со взглядами «революционера 1830 года» и показать, что если его воззрения изменились, то это произошло с полной прямотой и бескорыстием. Об этом сборнике статей говорили мало, Гюстав Планш поместил заметку в «Ревю де Дё Монд»: «Господину Гюго в интересах его славы не следовало бы извлекать эту книгу из праха забвения, в который она была погребена…» Сент-Бёв опубликовал по поводу «Этюда о Мирабо» статью – хвалебную в отношении Гюго-писателя, но (как тот справедливо заметил) враждебную в отношении его как человека. Виктор Гюго тотчас написал Сент-Бёву: «Я нашел в статье, мой бедный друг (на нас двоих она произвела такое впечатление), бесконечные похвалы, выраженные в великолепных фразах, но, по сути дела, – и это глубоко меня печалит – в ней нет благожелательности… Я предпочел бы поменьше похвал и больше симпатии… Виктор Гюго преисполнен восторга, но Виктор, ваш старый друг Виктор, удручен». Сент-Бёв протестовал, говорил о дружбе, «которая в конце концов была моей первой заслугой в литературе, как была она первым большим чувством в моей жизни». Но он напрасно расточал свои вкрадчивые любезности. Враждебные слова, переданные другими разговоры бесповоротно испортили отношения былых соратников. Разрыв произошел круто. 30 марта 1834 года Сент-Бёв пишет Гюго: «Ну что ж, остановимся на этом, прошу вас. Достаточно уж толковать; я не скажу, как вы, – о недостойных людях, я скажу – о недостойном предмете. Пишите нам прекрасные стихи, а я постараюсь писать о них добросовестные статьи. Вернитесь к своему творчеству, как я вернусь к своему ремеслу. Мне не воздвигли храм, и я никого не презираю. У вас есть храм, избегайте устраивать там скандалы…»

Виктор Гюго – Сент-Бёву, 1 апреля 1834 года: «Столько ненависти и столько подлых преследований направлено против меня, что разделять со мною это бремя нелегко; я прекрасно понимаю, что даже самой испытанной дружбе это не под силу, и узы ее распадаются. Итак, прощайте, мой друг. Похороним каждый в молчании то, что в вас уже умерло, а во мне умирает, убитое вашим письмом…» После этого прощания они продолжали обмениваться рукопожатием, когда профессиональные обязанности сталкивали их друг с другом. Сент-Бёв каждый год посылал 1 января подарок своей крестнице. Но дружба кончилась.

Для Виктора Гюго и Жюльетты Друэ 1834 год был годом хаоса. Высокие вершины, мрачные бездны. Единственное, что оставалось прочным в их общей жизни, была взаимная страстная любовь. Жюльетта выражала ее очень трогательно: «Если бы счастье покупалось ценою жизни, я бы уже давно всю ее истратила…»

Двадцать шестого февраля 1834 года: «Здравствуй, мой дорогой возлюбленный, здравствуй, мой великий поэт; здравствуй, мой бог! Какой нынче чудесный день, озаренный солнцем и любовью, вполне достойный чести напомнить людям о дне твоего рождения… Мой Тото, люблю тебя! Сколько счастья ты дал мне нынче ночью; я бы ни о чем не жалела, ничего бы на свете не хотела, если б оно длилось всю мою жизнь…» Завистницы говорили, что Жюльетта Друэ не умна. Какая несправедливость! Можно посмеяться над ее орфографией, иной раз просто фантастической, но не над ее стилем. Она с очаровательной ловкостью подражала в начале писем романтическим эпиграфам «своего поэта» и проявляла поразительную изобретательность, чтобы в тысяче разнообразных выражений сказать: «Люблю тебя». «Пишу вам, как велит сердце, люблю вас, как обитательница рая, а говорю об этом, как служанка со скотного двора… Сердце мое полно любви, умом же полна не моя, а ваша голова…» Она находила интонации, достойные португальской монахини. Гюго быстро распознал в ней этот лирический дар и бережно хранил ее письма.