Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

В своих мечтах пари, не слушай, не смотри,
Как за окном Париж бушует до зари;
Услышь мой вздох немой и мой напев услышь,
Пока ты мирно спишь, я здесь пою в тиши.
Все объяснит тебе легчайший вздох души,
   А не горланящий Париж.

Для Гюго после года унизительных мук эта любовь была возрождением. Сначала ему было страшно завести себе любовницу, проводить у нее ночи, – ведь он был поэт домашнего очага и семьи. Потом он стал гордиться этой связью. Он говорил о своей победе всем и каждому, даже Сент-Бёву, и тот насмешничал: «Гюго выставляет себя передо мной человеком, у которого только один недостаток – слишком большое увлечение женщинами. Он заявляет, что нисколько не думает о славе. А ведь у нас, у каждого, всегда есть два недостатка: в одном мы признаемся, другой скрываем…» Разумеется, весь Париж толковал об этом приключении, и некоторые благочестивые друзья, например Виктор Пави, тревожились. Но Гюго хотелось верить, что такое большое счастье не может быть преступным.

Виктор Гюго – Виктору Пави: «Я никогда не совершал столько грехов, как в этом году, и никогда не был лучше, чем сейчас. Право, я стал гораздо лучше, чем во времена моей непорочности, о которой вы сожалеете. Прежде я был непорочен, зато теперь снисходителен к людям. Это большой прогресс, ей-богу. Рядом со мною – моя добрая, дорогая подруга, ангел, который это тоже знает, вы ее почитаете так же, как я, а она меня прощает и любит…»

Этим ангелом всепрощения оказалась Адель. По правде сказать, ангельское милосердие давалось ей легко. Как ей было не простить? Раз она не желала больше быть его женой, могла ли она требовать от мужа супружеской верности? К тому же семейная жизнь продолжалась. Дидина писала Луизе Бертен: «Миленькая Луиза, как давно я тебя не видела!.. Тетечка Жюли (Фуше) приехала из монастыря… Тото и Деде остригли… Жюли говорит, что она не любит узурпаторов; она ненавидит Луи-Филиппа». А грешник Гюго делает приписку: «Простите мне, мадемуазель Луиза, что я воспользовался пустым местечком, которое мне оставила Кукла… А в несчастном нашем Париже по-прежнему очень скучно. Право, пожалеть можно о том лете, когда были бунты, и о том лете, когда была холера… Я целые дни роюсь в своем старом хламе, разыскиваю, из чего можно составить два тома „Литературной смеси“ (весьма смешанной)… По вечерам мы с женой ходим прогуляться по берегу реки в сторону Рапе…» Идиллическая картина. Семейство в духе Грёза.

Когда Адель, как и каждое лето, уехала с детьми в усадьбу Рош, в долину Бьевры отправился и Сент-Бёв и бродил в окрестностях. «Раз благородный твой супруг похищен Фриной», – писал он в стихотворении, смело посвященном Адели,

Преображается и блещет все вокруг,
Красою новою сверкают лес и луг,
И разрослась для нас дубовая аллея, —
Для нас! Ведь стало вдруг в тюрьме твоей светлее,
Ведь он, ревнивец твой, обидчивый гордец,
Он сам в силки любви попался наконец!
Он, что ни день, готов лететь к предмету страсти,
А той порою мы, ловя секунды счастья,
В соседний лес летим с неменьшей быстротой…[84]

Лишь только Гюго уезжал из Бьевры в Париж, Адель совершала пешие прогулки, встречалась на дороге с Сент-Бёвом, который нанял на лето экипаж, и они были счастливы, насколько могли. Но их любовь с самой ее зари была сумеречной. «Она сливается, – писал Сент-Бёв госпоже Гюго, – с тускнеющими, вечерними тонами света в тех церквах, куда мы с вами ходим… Любви этой привычна скорбь в самый разгар счастья. Я всегда был наделен малой способностью надеяться; я всегда чувствовал отсутствие чего-либо, чувствовал помехи во всем решительно; мне всегда немножко недоставало солнца даже в погожую пору…»

Тем временем Виктор Гюго в Париже привел Жюльетту в квартиру на Королевской площади, и на следующий день она написала ему: