Олимп

Мужчина выбрал нору на уровне своей груди. Едва забравшись туда, он ощутил коленями и ладонями резкий, обжигающий холод. Если бы не волшебная термокожа, собиратель бабочек не протянул бы здесь и двух минут. Если бы не респиратор, его дыхание так и застряло бы в горле.

Вытянув перед собою заряженный арбалет и задевая рюкзаком за наклонный потолок, по возможности передвигаясь на одних коленях, Даэман пополз навстречу багровому зареву, мерцающему из-под купола ледяного собора.

37

Хокенберри не ожидает от разговора с Одиссеем ничего, кроме брани, а то и побоев, однако в итоге остается распить с ним бутылку-другую.

Почти неделю схолиаст набирался мужества, чтобы встретиться с единственным человеком на корабле. За это время «Королева Мэб» достигла точки разворота, и моравеки предупредили ученого: впереди целые сутки нулевой гравитации, прежде чем судно повернется к Земле кормой и примется тормозить, после чего возобновится притяжение в одну целую двадцать восемь сотых g. Манмут и Астиг-Че лично зашли проведать Хокенберри, а также убедиться в полной безопасности его кубрика в условиях свободного падения, что означало мягкую обивку на всех углах, тапки и коврики на липучках, все незакрепленные мелочи – упрятаны в ящиках. Но никто не сказал ему, что самой обычной реакцией на исчезновение гравитации станут ужасные приступы морской болезни.

Схолиаста выворачивает наружу. Причем постоянно. Внутреннее ухо неустанно твердит ему: «Ты падаешь, падаешь, падаешь!», а перед глазами, понятное дело, даже нет горизонта, на котором можно было бы сосредоточиться: в кубрике нет ни окошка, ни корабельного иллюминатора, ни прочих отверстий для обзора. Удобства в ванной комнате приспособлены для обычного на судне притяжения, поэтому Хокенберри наскоро учится пользоваться бортовыми пакетами, которые Манмут поставляет целыми пачками, как только пассажир объявляет об очередном приступе.

Однако шести часов рвоты вполне достаточно, и наконец ученому становится легче. Его даже занимают безумные кувырки по мягкой каюте и плавание от привинченной к полу кровати до закрепленного письменного стола. Хокенберри просит разрешения покинуть каюту, немедленно получает его и отправляется на прогулку всей своей жизни, паря по длинным коридорам, отталкиваясь ногами от широких лестниц, которые так нелепо выглядят среди воистину трехмерного мира, и перебирая руками по гладким поручням восхитительно архаического машинного отделения. Манмут повсюду верно сопровождает человека, следя за тем, чтобы тот по неосторожности не ухватился за важный рычаг и не вообразил, будто бы невесомые с виду предметы и впрямь лишены тяжести.

Услышав о желании ученого навестить Одиссея, маленький европеец объясняет, где найти древнего грека, и берется показать дорогу в рубку управления. Хокенберри понимает, что моравека надо бы отпустить: мужской разговор, объяснения и, возможно, драка должны состояться с глазу на глаз, но, видимо, трусливая природа берет верх, и он позволяет Манмуту следовать за собой. Все-таки моравек не даст силачу разорвать ученого на куски, хотя, если вдуматься, похищенный имеет на это полное право.

Прозрачный купол в океане звезд – вот что такое рубка управления. Посередине привинчен большой круглый стол, а рядом – три стула. На одном из них, засунув босые ноги в специальные щели, сидит Одиссей. Когда «Королева Мэб» делает оборот или кувырок, а последние сутки она, кажется, только этим и занимается, созвездия проносятся за стеклом с такой головокружительной быстротой, что еще несколько часов назад Хокенберри устремился бы на поиски бортовых пакетов, но сейчас ему все равно. Можно подумать, мужчина с детства существовал в свободном падении. Похоже, с ахейцем творится то же самое: схолиаст замечает, что из десяти мехов с вином, болтающихся над столом на длинных шнурах, половина уже пуста. Одиссей щелчком отсылает один из них гостю. Ученый не может отвергнуть этот жест примирения. К тому же вкус у напитка отменный – даже на совершенно пустой желудок.

– Артефактоиды знают толк в добром вине, у них тут неплохие запасы, – произносит грек. – Пей, маленькая игрушка, присоединяйся.

Последние слова он обращает к Манмуту, занявшему третье кресло. Тот отрицательно качает металлической головой.

Хокенберри начинает с извинений за обман, за то, что заманил Одиссея к шершню, после чего моравеки выкрали героя с поля битвы. Грек только отмахивается.

– Хотел я тебя прикончить, сын Дуэйна, а потом подумал: что толку? Не мое дело противиться воле бессмертных, если они решили послать меня в это долгое путешествие.

– Ты по-прежнему веришь в богов? – интересуется бывший служитель Музы, сделав долгий глоток. – Даже после войны с ними?

Отказавшийся от кровожадных планов бородач хмурит брови, затем улыбается и добродушно почесывает щеку.

– Иногда, Хокенберри, сын Дуэйна, бывает нелегко поверить в собственных друзей, но уж во врагов-то мы верим всегда. Особенно если подобную честь оказывают сошедшие с Олимпа.