Олег Борисов

Мы шли уже по Сенной, и Некрасов вдруг остановился как вкопанный. Он вообще имел привычку идти и вдруг ни с того ни с сего встать посреди дороги. «А ведь точнее и не скажешь… унылая нация. Достоевский говорил, что вторичная. Вторичная — да еще и унылая!.. А сама ситуация у гусарика у этого!.. бррр!.. Пробираешься в дом к своей любовнице под видом кухарки — унижение-то какое! — да тебя еще застают не в постели, а во время бритья! Я бы врагу не пожелал. Хотя и у Чертокуцкого ситуация не лучше. Назвал в свой дом гостей, проспал, а потом спрятался в коляску, когда они все заявились… И вот он сидит, изогнувшись, притихши, в этой самой колымаге и видит через фартук, как они к нему подбираются, отстегивают кожу… Боже, в окопах и то не такой ужас…» Мы заходим еще в одну рюмочную и выпиваем «светлую память Пифагора Пифагоровича Чертокуцкого». Останавливаемся на Кокушкином мосту. (Маленький пешеходный мостик через канал Грибоедова.) «Если хотите, милый Олег, чтобы у вас хорошо завтра прошла проба, мой вам совет: прислонитесь спиной к этому граниту, загадайте желание и постойте… говорят, помогает. Помните пушкинское приложение к ‘Альманаху’:

Вот перешедши мост Кокушкин,
Опершись ж…й о гранит…

Я тогда ничего подобного не слыхал и попросил Некрасова вспомнить что-нибудь еще. „Это ты будешь Венгерова просить, он всего Пушкина знает. Сам был свидетелем, как он половину ‘Онегина’ наизусть читал“…»

Вечером они сидели в гостинице, и Олег случайно назвал Некрасова своим «гросфатером». Он сначала удивился, потом снисходительно поморщился: «Ну, уже и гросфатер. Старый дед, значит. У нас хоть и есть разница в возрасте, но я тебе, дружище Олег, только в отцы. И потом — какой из меня немец, меня чаще итальянцем называют…»

«Некрасов, — можно прочитать в дневнике Борисова, — действительно очень похож на какого-то итальянского артиста, кажется, на Тото (итальянский комедийный актер. — А. Г.) из пазолиниевских „Птиц больших и малых“. И он так же, как и Тото своего Нинетто, учит меня жить. Однако мне тоже хочется показать образованность, и я начинаю рассказывать про княгиню Волконскую, которая преподавала нам манеры, про сценическое движение… Я ведь по танцу подавал надежды. Меня даже пришли смотреть из народного ансамбля и еще в оперетту звали. Гроссфатер из „Щелкуна“ у меня особенно получался — эта козлиная смена двухдольного размера на трехдольный. „Покажи“, — тут же потребовал Некрасов. Я что-то изобразил на ковре. Пьяный, говорил уже какие-то глупости: „Правда, Платоныч, в этой мелодии есть что-то непреклонное и надежное?“».

Некрасов выступил с тостом. «Ты, — сказал он Олегу, — совсем не похож на артиста. Я люблю такие „несовпадения“: О. Генри в его накрахмаленном воротничке никак не назовешь писателем — кассир он и есть кассир. То же и Андрей Платонов — полная нестыковка писателя и человека. Вот ведь и ты… ни аксиосов (по-старому — длинных патл), ни роста». Олег тут же этот тост подхватил: «А вот Некрасов В. П. — знаменитый наш писатель. Ему бы в артисты с такой внешностью. Вылитый Тото…» «Посмеялись, — вспоминал Борисов, — и дербалызнули».

До «Окопов…» много говорили о войне, но так, как рассказывал о ней Некрасов — в высшей степени правдиво, — не говорил, по мнению Борисова, никто. Олег Иванович считал, что его общение с Некрасовым, как и его военное детство оказали влияние на его игру в фильмах о войне.

«У меня много военных картин, — говорил Борисов. — Я их люблю очень. Потому что там ведь дело не только в том героизме, который наш кинематограф или наш театр пытается показать — это тоже было и тоже правда. Но еще были простые труженики. Трудяги, которые на брюхе проползли всю Россию, в окопах просидели во вшах, в грязи и ели какую-то чушь, пили 100 грамм водки, об этих тружениках, которых много было на войне, нельзя забывать».

В 1974 году власти выставили Виктора Платоновича Некрасова из Советского Союза. Нашли врага… Перед отъездом он навещал друзей в Москве и Ленинграде. В январе, предварительно созвонившись, появился у Борисовых в квартире на Кабинетной улице. «Грустный, — вспоминал Олег. — Ворот, как всегда, распахнут. Алена накрыла стол. Выпили за Киев — только за флору. Я ему подсунул несколько его работ, напечатанных в „Новом мире“ и переплетенных мною в одну книгу. Он сделал надписи. На титуле „Месяца во Франции“ написал: „Vive la France, дорогой Олег! Давай встретимся в каком-нибудь кафе на Монмартре!“ Хорошо бы, хорошо бы!.. На замечательных эссе „В жизни и в письмах“ — „Сыграй, Олег, Хлестакова, а я напишу рецензию в продолжение этих очерков“. Но это уже проехали. (А я думал, у вас рука всегда легкая, Виктор Платонович!) На „Дедушке и внучке“ осталась такая надпись: „Иссяк! Просто на добрую память“».