Олег Борисов

О самой возможности смерти Олега Ивановича Алла Романовна и Юра задумались за три дня до нее, когда его увезли в реанимацию. И к его уходу готовы не были. Даже находясь в больничной палате, Борисов продолжал читать, слушать музыку, хотя был уже худ и слаб до предела. «Но в нем, — говорил Юра, — ощущалась такая невероятная сила духа, что мы даже представить себе не могли, что этого человека скоро не станет. А день, в который он умер, столь прекрасен! Страстная неделя, Чистый четверг». Олег Иванович много раз до этого оказывался на пограничной — «жизнь — смерть» — территории и всегда возвращался из безнадежных, казалось, ситуаций — в Краснодаре, Болгарии, Израиле, Москве… Возвращался и Аллу с Юрой приучил к тому, что непременно вернется. До последних дней он фантазировал о новых ролях, от него шла привычная энергия. «Я навестил его, — рассказывает Леонид Хейфец, — в один из таких страшных мигов его жизни… Здесь были горящие глаза, сжигающая душевная работа и… не было тела! Он рассказал мне, что чувствовал, видел в момент ухода из жизни — накануне…»

Внезапности в его смерти не было никакой, потому что при таком заболевании вообще не живут долго. Внезапность была только в том, что ни Алла Романовна, ни Юра не были готовы принять уход Олега Ивановича. Он прошел столько кругов этой адовой болезни, когда на каждом круге ему говорили: все уже, конец, а он продолжал жить, что казалось: и на этот раз он болезнь переборет.

Последней была встреча Аллы Романовны и Юрия с Олегом Ивановичем, когда он уже был в реанимации. Их пустили. Он мучился, но был без сознания, и дежуривший врач сказал, что давление падает. Была Страстная неделя, он умер в Чистый четверг, и его хоронили в Пасху. Обычно в Пасху не хоронят. «Но так, — говорил Юрий, — решил его священник, который крестил и венчал папу с мамой, — отец поздно крестился, и они решили с мамой венчаться за несколько лет до его смерти. Это было не отпевание, а какие-то колядки, праздничные песнопения — такая сюрреалистическая картинка совершенно не соответствовала ритуалу, но нам это помогло вернуться к жизни».

Юра вспоминал, что у него «ум за разум заходил», когда отца отпевали, а везде звучало: «Христос воскресе!» Это был второй день Пасхи. «Представьте себе, — говорил Юра, — у нас тело лежит, а тут сами собой льются слезы радости. И отпевали его почти у самого алтаря, как особо значимого для страны человека, что, по-моему, тоже очень символично».

Так получилось, что похороны стали последним спектаклем Олега Борисова, и он оказался величественным и светлым.

«Я не могу сказать, — говорил Юрий Борисов, — что мы были чем-то обделены, но когда уходит большой артист, наша страна проявляет полную незаинтересованность. Они считают, что памятник делать не нужно. Мемориальные доски надо срывать. Потому что это напоминает колумбарий».

«Если задуматься, — рассуждал Олег Иванович, — сколько раз за свою жизнь я умирал не своей смертью? Сколько жизней прожил — банально звучит, да? И что интересно: когда умру я, на самом деле умру, то кое-кто из моих героев, может быть и не самых любимых, еще поживет. Скажем, Голохвостый. Это все не исследовано: в какой степени мы приближаем или удаляем свой конец тем, что умирает Гарин, Кистерев, Павел Петрович Романов? Кистерев — самая мучительная моя смерть».

Смерть он играл с вызовом. Как артисту ему было это очень интересно. А Юрий признавался, что ему наблюдать за такими вещами было тяжело. Особенно это относилось к спектаклю «Павел I». Смерть в театре и кино — совершенно разные явления. На сцене у умирающего персонажа живой голос — крик, стон, поэтому все переживается острее. Смерть Павла Юрий терпеть не мог. Даже из зала старался выйти в этот момент.

В декабре 1978 года Борисов в очередной раз оказался в Институте переливания крови. Понимал, что залег, скорее всего, надолго: в последнее время испытывал слабость, шатало и хотелось спать.

«Бабуся, — вспоминал, — говорила в детстве: „Шатай-Болтай, недалеко Валдай“. Нет, тут не Валдай. Из окна моего изолятора вид — унылей не придумаешь: облезлая стена и ржавые трубы. За этой стеной — Суворовский. Ведет прямо к Смольному.

После обеда зашел главврач, оттянул мои веки, ужаснулся и спросил: „Сколько?“ Я ответил: „Сорок девять. И лет, и гемоглобина“. — „Будем повышать. Придется полежать месяц, а то и полтора“. Меня это не обрадовало: Новый год, значит, здесь.

Вогнали в меня кровь некоего Маликова, потом кровь двух женщин — Ядранской и Каталашвили: полная дружба народов! Приятно, что медсестра Алиса, увидев меня утром, тут же констатировала: „Да вы молодцом, Олег Иванович! Как порозовели!“».

Новый, 1979 год Олег Иванович встречал в одиночестве. «Тоскливо, — записал в дневнике. — Накануне приходили Алла с Юрой — красные, замерзшие. Принесли елочку. И завтра придут, и все дни. Я уже не дождусь, когда отсюда выпишусь. Залезу дома в стенной шкаф и первое, что достану оттуда, — соления!.. Арбузные корки и цветная капустка особенно за ушами трещат! <…>