Олег Борисов

В «Садовнике» Олег Борисов — дядя Леша, человек необычный и в некоторой степени странный, уверенный в правильности своего достойного дела, любящий землю, деревья, труд, напрочь отметающий суету, не боящийся начальства, зло наседающий на председателя (дядя Леша, говорят, однажды с топором в руках пошел на того, кто хотел уничтожить яблоневый сад, — как тут не вспомнить Кистерева из «Трех мешков сорной пшеницы»?). Председателю дядя Леша, мужественный, непреклонный, гордый, гневно говорит: «Раньше люди с голоду пухли, а сады держали. И знаешь, почему?.. Да потому что радость была в них! Понимаешь?!» Дядя Леша — Борисов выращивает сад, следит за ним беспрестанно, не благодаря помощи властей, а вопреки их непониманию и нескрываемому равнодушию (председатель к тому же написал анонимку на дядю Лешу). Борисов сыграл в «Садовнике», заметил кинокритик П. Смирнов в рецензии на фильм в «Советской культуре», «крестьянина в работе и интеллигента в душе», если подразумевать под этим внутреннюю стойкость и преданность делу.

Забавно, но на председателя вслед за дядей Лешей — Борисовым резко обрушилась газета «Правда» — перестройка уже началась и надо было соответствовать новым партийным установкам. «…Мои мысли зрителя, — написал киновед Георгий Капралов, — рвутся за кадры кинофильма. Смотрю я на этого председателя, улыбчивого, с виду интеллигентного, очень как будто современного, и гнев закипает. Откуда они развелись у нас, такие вот дельцы, которым для того, чтобы построить нечто новое, непременно надо поломать что-то старое, хотя оно еще служит людям, приносит пользу и радость?! Нет в их расчетах таких единиц измерения, как духовное, нравственное, человеческое». Да оттуда и появились, «Правды» за десятилетия начитавшись — бездуховной, безнравственной и бесчеловечной.

«Странный это был актер, — рассуждает Татьяна Москвина. — Возьмем хотя бы его внешность: обыкновенное ли перед вами лицо или нет? Если брать в статике — что ж, такие случались нередко в толпе совслужащих, и Борисов игрывал инженеров, рабочих, следователей, садовников, тянущих лямку повседневности. Но это была мнимая повседневность — будни всех героев Борисова были буднями войны, а не мира. В динамике это лицо оказывалось сверхъестественно выразительным, дьявольски подвижным, гротескным. Оттого он блистательно исполнял роли необыкновенных, даже и не вполне человеческих существ — старого пирата Джона Сильвера („Остров сокровищ“), олицетворенную советскую власть, черта Гудионова („Слуга“), хитрюгу композитора Наума Хейфеца („Луна-парк“), царя Иоанна Грозного („Гроза над Русью“)…»

«Остановился поезд» — высокого уровня художественная публицистика. О лжи и правде. Отсечено все лишнее. Нет ничего броского. Лишних бессмысленных подробностей. Полное отсутствие красивостей и кинематографических трюков — никаких тебе аварий с жуткими подробностями, усиленными замысловатой съемкой, страстей напоказ, любовных историй. Отсутствие даже подобия торжествующего взгляда следователя-Борисова, но его боль при этом, глубоко засевшие в глазах тоска и разочарование, перерастающие в брезгливость по отношению к тем поступкам, которые ему пришлось исследовать. Обычная жизнь обыкновенных людей в обычной одежде. Но при этой скупости, строгости, точности и поразительной краткости, замечает Татьяна Отюгова, — «актерские попадания — абсолютны, мысль четка и недвусмысленна».

Актерское попадание с Олегом Борисовым у авторов фильма даже выше абсолютного: вовсе не случайно Вадим Абдрашитов, убежденный в уникальности Борисова, боролся за этого артиста с руководством «Мосфильма» и сумел в этой борьбе — борьбе неравных, мягко говоря, сил — победить. Пробы других артистов на роль Ермакова были, но только потому, что того требовало следование формальным предписаниям: у Абдрашитова и Миндадзе перед глазами маячил только Ермаков — Борисов.

Именно Борисов, с его умением незаметно, без видимого напряжения добиваться разнообразия даже в ограниченном порой пространстве одной роли, становящейся благодаря ему объемной и многополярной, представлялся им олицетворением достоверности, высокой психологической точности, необходимых для создания такого закрытого и многомерного типа, как следователь Ермаков. Именно Борисов выводил на экран такие архетипы, как Гарин и Рафферти. В этих его ролях выстраивались сложнейшие психоорганизмы — то гениального ученого-маньяка, то карьериста-политика, шагающего по трупам. Только Борисов мог выразить раздвоенность на ангела-хранителя и ангела падшего, на любовь и ненависть, на предельное и беспредельное — в одном маленьком человеке. Выразить с легкостью, без натуги и вместе с тем с сильной внутренней убежденностью.