Оле Бинкоп

поет Герман, а дворовый пес воет. На второй строфе его вой переходит в яростный лай; видно, кто-то чужой зашел во двор. Герман поет, покуда пришелец не появляется на пороге его каморки; тут он снимает очки. Смотреть на гостя через очки, по его представлениям, так же невежливо, как здороваться за руку в перчатках.

В каморке Германа стульев не имеется. Оле без спросу садится на край кровати.

Чудесная небесная радость разгорается в сердце Германа: вот он пришел сюда, этот взыскуемый господом Оле. Господь, по неисповедимому своему соизволению, призвал к себе его красного друга Антона Дюрра. Далее господь бог, все по тому же неисповедимому соизволению, отнял у этого человека жену. Оле остался один и ищет духовного утешения. Герман в своей богоугодной жизни ни с чем подобным еще не сталкивался; он начинает подбирать слова для маленькой проповеди: «Знайте вы, маловеры, ничто не ускользает от господа бога. Око его проникает в любую мельчайшую скважинку, уши его слышат легчайшее дуновение, а руки его огромны, как пустырь за деревней…»

Оле не дает ему произнести проповедь. Он хочет знать, почему пять лет назад Герман не пожелал участвовать в разделе земли.

— Потому что это был грех и воровство. — Герман снова надевает свои артиллерийские очки. Несмирившийся гость уже не внушает ему прежнего почтения.

Кто тогда подговорил Германа отказаться от участия в разделе земли?

Церковный староста Серно, слава тебе господи, предостерег его.

Оле хохочет, и его хохот, как великий грех, во весь рост стоит в холодной каморке.

— Значит, это Серно предостерег тебя и стал твоим господином?

— Господин мой — господь бог.

Оле кажется, что Антон с того света подбодряет его: не отступайся! Веди действенную агитацию!

И он продолжает наступление.

— Слушай, ты, раб божий и человеческий!

Герман чувствует: звучные посулы и иноземные слова силком лезут ему в уши — крестьянское содружество нового типа, все — братья и сестры, один стоит за другого. Нет ни господ, ни слуг. У всех на обед жаркое или ни у кого жаркого на обед…

Герман глотает слюну. В стране, нарисованной Оле, молочные реки текут меж кисельных берегов, даже рай господень в представлении благочестивого Германа не так хорош. Он опять преисполняется почтения к Оле и снимает очки.

— А как насчет хождения в церковь?

— Сделай одолжение, ходи хоть три раза в день. — Оле человек не мелочный. Но Герман уже опять слушает его недоверчиво: пастор-то читает проповедь всего раз в неделю.

Оле пускается на агитационный трюк. Как белый голубь, слетает он на благочестивую душу Германа.

— Мы будем вместе сидеть у молочного ручья или у медвяного ручья и питаться станем жареными курами да свиной головой…

Но Герман упрямится. Сначала он должен переговорить с пастором. Случалось, что черт, прикинувшись простым крестьянином, искушал добрых людей.

Оле осточертела эта благочестивая болтовня. Он предпочитает отругиваться, изрыгая проклятия не хуже самого сатаны, и в сердцах выбегает из каморки Германа.

Герман улыбается не без лукавства, как библейский победитель, надевает свои очки и поет псалом дальше:

…Здесь в суете земной
Грозят грехи душе святой…

На дворе собака лает вслед уходящему Оле. Затем, заслышав пение Германа, снова начинает выть.

45

Голубая машина лесопильщика стоит перед «Коммерческой гостиницей» в Майберге. А почему бы ей и не стоять там? Разве Рамш не имеет права пригласить жену будущего друга на чашечку кофе с советским коньяком? И кто может ему запретить в углу за вешалкой немного побеседовать с этой дамой, слегка пошутить и отпустить парочку невинных комплиментов?

— Представьте себе, сударыня, что какая-нибудь коза рогами вышибет вам один из ваших прелестных глаз. What a danger![52]

Вздрогнув, лесничиха быстро выпивает третью рюмку коньяку. Она умеет так очаровательно смущаться.

В это мгновение Рамш чувствует на себе чей-то злобный взгляд; он доходит до него окольным путем, из зеркала. Фрау Аннгрет сидит в другом углу кафе и в свою очередь пьет коньяк. Двойной коньяк.

Забыты правила хорошего тона! Рамш смущен, в присутствии дамы насвистывает песенку:

Ах, красотки с Гаити
Не ждут в томлении долгом,
Как страстны они, взгляните,
Едва лишь заблещет доллар…

Фрау Штамм трет себе глаза: кто это там? Женщина, которую она видела в то воскресенье, санная королева, или просто она слишком много вылила и у нее галлюцинация? Лучше, пожалуй, уйти. Да и коз уже пора доить.

Она откидывается на спинку стула, вздыхает, словно девочка в приступе морской болезни, затем наклоняется к Рамшу, тянет его за рукав.

— Мне уже надо… разрешите… разрешите… я уйду!

— Never! Beg your pardon![53] — Рамш хватает с пианолы иллюстрированный журнал и подает его лесничихе. — Moment, please.[54]

Он сейчас, сию минуту, и так далее, закажет еще два мокко, два двойных мокко.

Фрау Штамм углубляется в журнал, не замечая, что держит его вверх ногами. До чего же шикарные туалеты у кинозвезд!