Октябрь, который ноябрь

Оставив мешки у лестницы, товарищ оборотень подошла к двери, подняла валяющуюся метлу. И замерла. Пахло дорогим табаком. Но что еще хуже — из-за неплотно прикрытой двери пахло кровью. Совсем нехорошо. Запах «жидкой и подвижной соединительной ткани» истекающий из гомо сапиенса, опытной оборотню был куда уж знакомее — бывали в прошлом веселые аполитичные времена. Эх…

Петр Петрович осторожно приоткрыл дверь — перед ступеням стояло нечто горбатенькое, кривобокое, заросшее клочковатой бородой, опирающееся на короткий, обмотанный тряпьем, костылик.

— Чего тебе, блаженный? — рявкнул инженер.

— Дык, корочку обещали. Сделайте милость…

— Обещали, так зайди, угостись, — озирая улицу, пригласил Петр Петрович.

— Не, я в другой разец. Видать, недосуг вам, — попятился чуткий уродец.

— Зайди, говорю! — теряя терпение, инженер направил на нищего револьвер, отягощенный цилиндром глушителя.

— Пистоль?! — ахнул уродец. — Барин, да вы что?! Я ж молчать буду, ни-ни, вот Христом-богом клянусь, звука не издам.

— Иди сюда!

Завороженный толстым дулом револьвера, нищий по-крабьи, боком доковылял до ступеней, и вдруг заплакал — слезы, до неестественности крупные и прозрачные, задрожали на бороде.

— Барин, благодетель! Я ж и по ступеням едва хожу, колени не гнутся. Отпусти, сделай милость.

— Отпущу, — брезгливо посулил Петр Петрович. — Посидишь у печки часок, переждешь, ничего тебе не сделается. Главное, шуметь не вздумай.

— Ох, грехи наши тяжкие! Разве ж я когда шумлю? Меня, барин, вся Лиговка знает. Смирный я, смирный, — человек-развалина с трудом поднялся на первую ступеньку, затоптался, примеряясь ко второй.

Инженер, сдерживая брань, протянул свободную руку, собираясь рвануть блаженного за ворот засаленного армяка, втянуть в дом. Внезапно вскинувшийся навстречу посошок, против всяких законов физики удлинившийся вдвое и ударивший Петра Петровича в нос, стал совершеннейшей неожиданностью. Ослепнув от боли, инженер вскрикнул, вернее, фыркнул, но тут его нога подломилась, боль взлетела по всему телу и Петр Петрович лишился чувств…

По сути, легковесны и малосильны представители морского народа-скитальца, известного миру как коки-тэно. Но опытны. Боковой удар ногой в колено Лоуд выучила и нарабатывала добросовестно, и судя по треску сустава, исполнение не подкачало. Запрыгнув в дверь, оборотень швырнула метлу, рывком перевернула поганца на живот, накинула бечеву и мгновенно стянула руки-ноги незваного гостя «двойным каннутским». Колено у шмондюка сломано, но лучше вязать ноги к рукам, так оно понадежнее, да и грядущему решению не мешает. Да и тряпку в пасть не забыть.

— Мама, а что там? — сонно спросили из комнаты. — Дует что-то. А Мурзик где?

— Он не Мурзик, а Чон, — поправила Лоуд, с грустью глядя на тело управляющей пансиона — лужа крови на полу уже захватила почти весь проход, блестела черным недобрым зеркалом. И откуда в маленьких людях столько крови? — Нинка, ты проснулась, что ли? Маманя твоя отошла, велела за тобой приглядеть.

— Это вы, теть Люда? — удивилась девочка. — А мне вроде чужие голоса приснились.

— Я, а кто же, — вздохнула оборотень. — Слышь, Нинка, мне тут по одному делу срочно сбегать нужно. Давай-ка со мной прогуляешься. Там сквер, парк, а уж воздух… чистоты необыкновенной. Хочешь глянуть?

— Хочу. А мама?

— А что мама? Мама она и есть мама. Пальто твое где? — Лоуд переступила через кровь.

Одевать девочку смысла не было — тепло в «сквере» нынче, лето там. Но голову ребенку задурить надо.

— Ой, теть Люд, вы мне шею вообще оторвете, — запротестовала малышка, на которую накручивали не совсем расстегнутое пальтецо.

— Ничего, тут недалече.

— А Мурзику с нами можно? — спросила девочка, пытаясь высвободить голову.

— Вот это верно! Нечего Мурзику, который Чон, здесь хиреть, — Лоуд сгребла котенка, сунула в руки маленькой хозяйке, намотала девчонке поверх ворота платок. Прыгать прямо из комнаты нельзя — люди дурно переносят внезапные, без подготовки, перемещения.

— Ну-ка, — оборотень подхватила живой сверток.

Когда проходили над телами, Нинка, которая из-под платка и ворота никак не могла ничего видеть, вдруг замерла.

— Мама? Мама!

— Тихо, Нинка, сейчас плакать никак нельзя, — строго сказала Лоуд. — Успеется с этим…

Девочка рыдала почти беззвучно, но понятно, уже не уймется. Лоуд проскочила по улице до «гостевой» лестницы, пинком спрятала подальше мешки с имуществом, завернула за угол и Прыгнула…

Пригревало изрядно. Попали чуть выше от брода и сторонку от дороги. Лоуд выволокла живую поклажу из зарослей крапивы, поставила на дорогу.

— Давай-ка, ножками пройдешь, пообвыкнешься.

Дитя безмолвно плакала, щурилось на яркое, хотя и предвечернее, солнышко. У мелкого котяры глаза раскрылись по пять копеек, отчаянно шевелил усишками, принюхивался.

— Да, как-то так, — устало согласилась оборотень. — Лето и вообще…