Октябрь, который ноябрь

— Можно подумать, у нас здесь без синяков обходится. С другой стороны, да, самую крутую революцию учинила Россия, и я, как бы то ни было, этим горжусь. А революция это и есть апофеоз самоушибления, зверского раздирания собственной души, а так же жизней и сердец соотечественников. Абсолютно бессмысленное деяние. Вот чем тут гордиться? Но горжусь же. Нет, без стакана тут ничего не понять, — Катрин дотянулась до кувшина с молоком.

— И мне налей, — попросила Фло и глянула на полустертый автограф на журнале. — Пожалуй, я еще раз его перечитаю.

— Перечитай. Большой талант. Но нужно учитывать что «инженеры душ человеческих» — это самоназвание. Весьма спорное. Так-то наши литераторы — чистые самоделкины. Кулибины от пера, кустари без мотора. Сами не знают, что у них получится.

— Все сложно, — признала подруга. — Интересно, что же с ним дальше произошло.

Катрин пожала плечами. Вот этим она интересоваться не собиралась. Некоторые страницы «воспоминаний и размышлений» лучше оставить недописанными.

Пушкинская улица.

Четыре дня после часа Х.

Карандаш Алексея Ивановича, только что торопливо бежавший по листу, начал замедлять свой ход… еще строка и вовсе остановился. Вместо точки внезапно черкнулся резкий крест — грифель прорвал бумагу. Бывший литератор в ярости скомкал лист, швырнул на пол.

Не получалось. Академик словесности, бывший писатель, отставной террорист, недавний узник и штукатур мертвецких заведений внезапно не способен написать краткую и исчерпывающую записку?! Получалось смехотворно, пошло, никуда не годно! Как люди вообще осмеливаются складывать фразы и запечатлевать их на бумаге?

Это все карандаш виноват. Нужно было взять перо. Алексей Иванович с ненавистью посмотрел на желтый неповинующийся карандаш и швырнул его в стену. Карандаш угодил в дубовую панель ластиком-набалдашником, отскочил, явно метя в сочинителя. Нелепая деревянная пуля не долетела, бессильно упав на ковер и тем исчерпывающе подтвердив тщету и импотентность любых попыток подвести жизненную черту.

К чернильнице в разоренный кабинет Алексей Иванович не пошел. Квартира превратилась в сущую помойку: везде грязные следы сапог, осколки стекол и стреляные гильзы. Зверски растоптанный стул. Дорвались большевички! Ну а стул-то при чем? Хозяев, угнетателей расстреливайте, а добытые «мебеля» в свои вонючие норы волоките. Жировать желаете? Грабьте, милости просим, только вещи не портите. Все еще повернется, и…

Все было не так, Алексей Иванович это знал определенно. Видимо, уже ничто не повернется назад. И не большевички здесь стул топтали, а людишки хваткие, умные, совсем иные. Кто? Бывший литератор так и не понял. Какая-то новая контрразведка? На жаловании союзничков состоят? Вряд ли, за деньги иначе работают. Немецкие агенты? Крайне малоправдоподобно. Эта отвратительная Катерина, когда о немцах говорит, едва зубами не скрежещет. Мерзейшая баба. Но к германцам у нее явно что-то личное. Могла, конечно, притворяться — лжива насквозь, навылет, до дна и более. И это ее сожаление, о котором никто ее не просил!

Алексей Иванович не мог понять, как так получилось. В мертвецкой слушал разговоры Гранта с его знакомцем, оказавшемся строго по иную сторону баррикад с таким же револьвером и такой же бомбой в руке. Как это вообще оказалось возможным? Слепо работали на германцев?

Инженерам было легче. Поговорили, выговорились, выстроили умственную, подпертую стальными балками логики, конструкцию, вскрыли места «воздействия рычага». Осознали, успокоились и начали думать о ином. Но как быть человеку тонко чувствующему, думающему о душе и смысле поступков, а не о собственно примитивности или изощренности «процесса вербовки»?! Слова-то какие гнусные, низменные. «Процедура половой близости», «период дефекации кишечника», «процесс вербовки агента». Убивать нужно за такие издевательства над русским языком.

Бывший сочинитель замычал от безысходности, потер ноющее сердце. Нет, не убили. Не расстреляли. Возможно ли издевательство изощреннее?! Он убивал, а его отпускают. «Вы кто? Террорист-академик? Ха-ха! Извольте выйти вон, пули на вас жалко».

Нет, совершенно не так. Никто не смеялся. Смотрели с изумлением, с опаской. Как на бешеную мышь. Не на крысу, мелкую, но зубастую и опасную даже при своих скромных размерах. Мышь! Погребная мышь. Мелкая тварюшка, безумный таракан-литератор, поэт-убийца. Но не расстреляли.

Он нелепо жив. Но убита Островитянская. Пуля в спину. Видимо, целился вот такой же обманутый, беззаветно-смелый стрелок. Решился, выследил, выстрелил. Газеты намекают, что убийцу растерзали на месте — власти скрывают это обстоятельство, дабы не нагнетать обстановку. Остается надеяться, что гибель обманутого героя была мгновенной. Господи, сколько же глупцов в Петербурге?!