Октябрь

— Ну, вот. Часок так посидишь, пока кровь успокоится. А тогда снимем повязку, чтобы на улице никому не бросалась в глаза.

Тимош прижал рукой листовки под рубахой.

— Больно? — сочувственно склонилась к нему Фенечка, — вы не отчаивайтесь, всё будет хорошо. Разрешите, я поправлю вам повязку.

— Нет, не надо, — отпрянул Тимош.

— Мальчик, совсем мальчик, — прошептала Фенечка, легонько поправляя черный чуб.

— Мишель, — обратилась она вдруг к Михайлову, — приготовь, пожалуйста, что-нибудь для нас. Он же, наверно, голоден. Потерял последние силы. Ну, что-нибудь на скорую руку — яичницу или сосиски. Ты же знаешь, что я отпустила Дуняшу.

— Сейчас, дорогая. Это, пожалуй, кстати.

Когда Михайлов вернулся с дымящейся яичницей, Фенечка сидела в кресле чуть бочком к Тимошу и, сложив руки на спинке кресла, упершись в них кругленьким подбородком, вела оживленную беседу.

— Вы рабочий?

Тимош кивнул головой.

— Вы наверно гуляли на маевках?

— Фенечка, ну какие же теперь маевки, — вмешался Михайлов.

— А я не знаю. Они вечно гуляют на маевках. Или строят баррикады. Вы не бойтесь, молодой человек. Здесь вас никто не выдаст. Я сама сочувствую всем, кто идет вперед. Правда, Мишель?

— Конечно, моя дорогая. Вперед, что может быть лучше для образованной женщины.

— Значит, ты говоришь маевки в мае? — подняла она бархатные глаза, — а в октябре октябристы?

— Совершенно верно, дорогая, — рассеянно отозвался Мишенька, примащивая яичницу на ломберном столике, прикрыв его предварительно листами «Южного края».

— Вы извините нас, — ворковала между тем Фенечка, — мы запросто. В столовой ремонт, муж на следствии, Дуняша в деревне. Так мы сами хозяйничаем. На балконе пили чай с вареньем. Жаль, что вы задержались. Знаете, так всё надоело. Думы, фракции, бесконечные карты военных действий. Вот так, взяла бы и полетела. Как Уточкин. Мертвой петлей, — Фенечка красиво показала ручкой, как бы она полетела.

Тимош, сколько было сил, отказывался от яичницы, уверяя, что на улице уже всё улеглось и что ему давно пора, но хозяйка решительно запротестовала:

— Нет, нет, запомните: друзья Мишеля — мои друзья. Ом мне все рассказывал. Кушайте яичницу.

Пришел домой Тимош под утро.

В хате никто не спал. Прасковья Даниловна с оплывшими от бессонницы глазами обегала уже всех знакомых, выглядывала младшенького на улице, — Ткач признался ей, что у Тимоша было важное дело и что он тревожится и за дело, и за парня. Иван ходил на соседний завод, но там о младшеньком ничего не знали.

— Перехватили парня на дороге, — решил он, а жене сказал, что Тимошка заночевал у товарища.

Но младшенький явился здоровым и невредимым.

— Где был?

Тимош не хотел говорить неправду, но и правду не мог сказать.

— Не удалось на завод пробиться, патрули.

— Где там патрули? — вмешался в разговор Иван, — до самого завода дошел, тебя искал — никаких патрулей не видал.

— Я другой дорогой шел, через Большой бульвар.

— Понесло тебя через бульвар. Дорогу забыл, что ли?

— Сам не знаю, — пробормотал Тимош, — наверное задумался, — достал из-за пазухи листовки, не глядя на Тараса Игнатовича, положил на стол.

— Задумался! — начал было Ткач и вдруг увидел листовки, — это что ж такое? Оробел? Так говори прямо.

— Сказал уже — патрули гналась.

Тимош в сущности говорил правду, почти правду и это «почти» сразу почуял старик:

— Иван, забери листовки, — только и сказал он.

С тяжелым сердцем отправился Тимош на завод; нелегко было ему среди своих людей.

Хотя Кудь по-прежнему был с ним внимателен и приветлив, но поручений больше не давал. Дома никто не вспоминал о злополучной ночи, но у Ткача появилась новая поговорка:

— Переулочки до добра не доведут!

И то настороженное, что угадывал Тимош в отношении окружающих, угнетало его.

Наконец, всё выплеснулось наружу, раскрылось.

Как-то вернувшись домой, Тимош не застал Прасковьи Даниловны — впервые она не встречала его, не хлопотала у стола. Тарас Игнатович сидел в своем углу с газетой в руках, негорбящийся, строгий, с таким видом, точно перед ним была не газета, а свод законов. Иван, такой же прямой и суровый, расположился против него за столом. Оба молчали, словно чего-то дожидаясь, — быть может возвращения Тимоша.

Наружная дверь была не заперта, и когда Тимош неожиданно появился в хате, старик вздрогнул. Поверх газеты взглянул на парня и снова погрузился в чтение.

Первым нарушил молчание Иван.

— Тимошка, что я хотел спросить: где ты был в тот вечер… Ну, в ту ночь, помнишь?

Тимош удивленно посмотрел на брата.

— Домой ты под утро вернулся. А ночью где был?

— Говорили уже про это.

— Говорили да не договорили, — отшвырнул газету Тарас Игнатович.

— Погоди, отец, — остановил старика Иван, — давай по уговору; мирно-ладно, всё по порядку. Рассказывай, Тимошка.

— Да о чем рассказывать? — вспыхнул Тимош.

— Обо всем. Сам понимаешь, если уж спросили, значит, есть о чем спрашивать.

— Это что, допрос?

— Допрос — не допрос, а спрос будет. Сейчас с каждого спрос, а ты не лучше других. Для всех один закон.

— Не захочешь по-семейному разговор вести, — снова вмешался старик, — на людях спросим.