Охота

Оказалось, Раиса приехала не просто погостить. В последнее время она работала в леспромхозовском орсе, там случились крупные неприятности, на Раису пытались повесить чужую растрату. И с Иван Пятычем пора было кончать. Он собирался разводиться с законной женой, а какой расчет связывать свою жизнь со стариком, когда молодые вернулись. Раиса намеревалась пустить корни в Москве.

Все это сообщила Юлию Марковичу тетя Клаша, ворча на дочь и вздыхая: "Не ндравится лисоньке малинку есть, на мясное, вишь ли, потягивает". Клавдия дочь не особо одобряла, но... помоги, Юлий Маркович.

Стихи и романы русских классиков, революционные лозунги, культура и политика, собственная совесть и государство - все изо дня в день, из года в год требовало от Юлия Марковича преклонения перед народом. Перед теми, кто пашет и стоит у станков, лишен образованности, но зато сохранил первозданную цельность, не философствует лукаво, не рефлексирует, не сентиментальничает, то есть не имеет тех неприглядных грехов, в каких погрязла интеллигенция. К интеллигенции как-то само собою ложатся непочтительные эпитеты, вплоть до уничтожающего - "растленная". Но чудовищно даже представить, чтоб кто-то осмелился произнести: "Растленный народ". Такого не бывает.

В последнее время слово "народ" получило новый заряд святости в сочетании со словом "русский". Украинский народ, казахский народ, узбекский, равно как народ манси, народ орочи - звучит, но не так. Сказано Сталиным, вошло во все прописи, узаконено: русский народ "наиболее выдающийся... руководящий народ". Народ из народов, не чета другим!

Тетя Клаша, баба из деревни Веселый Кавказ, - чистейший образец этого руководящего народа, честна, проста, не испорчена самомнением - золотая песчинка высокой пробы. И, конечно же, она по простоте своей неиспорченной души не подозревала о собственном величии.

- Деревня-то наша из самых что ни на есть никудышных. Нас-то кругом "черкесами" звали, обидней прозвища не было. Эвон, мол, "черкес" едет. А едет-то он, сердешный, на разбитой телеге, и лошадь-то у него на ходу валится, и обрать-то - веревочка, и сам-то "черкес" лыком подбит...

Юлий Маркович считал своим долгом открыть ей на все глаза:

- Вот ужо, Клавдия, оглянутся наши дети и внуки на таких, как ты, никудышных, памятники вам поставят.

- Чем же сподобились?

- Не малым. Мир спасли.

- Ишь ты, прежде-то один спаситель был - Христос, посля-то, выходит, многонько спасителей будет.

- Ты слыхала о нашествии татар?

- Как же. И пословица есть: незваный гость хуже татарина.

- Так вот немцы почище татар. Франция им двери с поклоном открыла, Англия от страха обмирала, Америку хлипкий японец бил. Казалось, на всем свете нет силы, которая остановила бы новых татар. Остановили мы.

- Слава те господи.

- Не господу слава, а тебе, Клавдия. Таким, как ты, которые кору жрали, а хлебом кормили и фронт, и тыл, и нас, захребетников-интеллигентов. Выносливости твоей слава, простая русская баба. Спасибо, что сама выжила и миру жизнь вернула...

Открывая глаза Клавдии, Юлий Маркович испытывал возвышающее очищение. Он не ел лепешек из толченой коры, не мерз в окопах. Он не мог сказать сейчас русской бабе Клавдии: "Нас с тобой побратала жизнь". Побратать могла лишь предельная искренность: ставлю тебя по заслугам выше над собой, не сомневаюсь, что поймешь меня, не осудишь, ибо я сам уже себя осудил.

И еще тем усердней он возвеличивал Клавдию перед Клавдией, что в последнее время постоянно чувствовал к себе настороженность: "Ты не тот, кто способен оценить все русское". Ан нет! Если его дед носил пейсы, это не значит, что русское закрыто для него.

Клавдия олицетворяла русский народ, а вот родная дочь ее, тоже ведь прошедшая через чистилище Веселого Кавказа, наглядно русской почему-то не казалась. Раиса держалась обходительно: "Доброе утро вам... Извиняюсь... Много вам благодарна..." Но каменные ресницы, манерно оттопыренный палец, выправочка буфетчицы - как не похожа она на свою простую, родственно понятную мать!

Мать просит: "Помоги!" То есть приюти, оставь своей крышей, введи в свою семью.

Как-то раз Юлий Маркович застал Раису за странным занятием - обмеряла веревочкой простенок в коридоре. Увидела Юлия Марковича, сунула веревочку в карман, похоже, смутилась, но только чуточку.

- Что это, Рая? - спросил он.

Она помедлила, глядя мимо, чопорно ответила:

- Сервант бы вам лучше сюда вынести, как раз встанет.

И ушла, ничего больше не объясняя, - голова в надменной посадочке: "Вас много, а я одна".

Старый сервант стоял в комнате Дины Лазаревны и Дашеньки. Зачем его выносить в тесный коридор? Юлий Маркович так ничего и не понял.

Ночью, перед сном, он вспомнил этот случай и рассказала жене. Дина Лазаревна долго молчала и вдруг тихо призналась:

- Я боюсь.

- Чего, Дина?

- Всего... И ты ведь тоже, не притворяйся... Юлик, хочу, чтоб она уехала.

Он помолчал и мягко возразил:

- Дина, вспомни Чехова.

- Что именно?