Огни в долине

Парамонов коротко рассмеялся.

— Извиняй, Егор Саввич, не разглядел, темно. Мало ли кто мог пожаловать.

— Какой леший сюда забредет. Про зимовье только и знаем ты, я да еще Сморчок.

— Знать-то не знают, а случайно наткнуться могут.

Они вошли в землянку, слабо освещенную коптилкой, поставленной так, чтобы свет от нее не проникал через окно наружу. Со времени последнего посещения Сыромолотовым зимовья здесь ничего не изменилось. Стол, сколоченный из грубо обтесанных досок, возле него два чурбака вместо табуреток. У противоположной стены топчан, прикрытый старыми одеялами, и рядом сундук с выпуклой крышкой, Егор Саввич сел на один чурбак, Парамонов на другой. С минуту они молча, изучающе смотрели друг на друга. До чего же Федор похож на отца. С годами сходство проступало все больше. Такой же рослый, широкоплечий. И красивый: орлиный нос, большие черные холодные глаза, густые, чуть курчавые волосы, окладистая бородка. Тонкие губы и твердый, чуть выдающийся подбородок, говорили о волевом и жестоком характере.

— Вот ты сказал, Егор. Саввич, какой леший сюда забредет, — нарушил молчание Парамонов. — Бродил недавно поблизости парень зареченский, потом милиционер…

— Ты не про Петьку ли Каргаполова? — Сыромолотов зябко повел плечами и опять почувствовал боль от железной хватки Федора. — Убили его где-то тут, неподалеку.

— Может, и про него. Документов при нем не было. Сморчок говорил, что этот парень заводила в Зареченске, он и других подбил, чтобы шли церковь громить. А господь его и покарал…

— Хоронили мы его нынче.

— Мне-то что? Я тут ни при чем.

— Оно, конечно, я ведь только так. Одним богохульником меньше, всех и делов.

— Не ходи куда не надо.

— Верно, верно, Федор Игнатьич, — Сыромолотов помолчал и небрежно, как бы между прочим, спросил: — Зачем звал-то?

— А что? Нельзя разве?

— Да время больно не подходящее. На прииске следователь из Златогорска. Убийцу комсомольца ищет.

— Пусть ищет, нам-то что? Соскучился я по тебе, повидать захотелось старого друга. Ну, и должок за тобой.

Федор положил руки на стол, обхватив одной другую чуть повыше локтей, и посмотрел на старшего конюха. Тому стало не по себе от пристального взгляда, он нагнулся, поднял тяжелый мешок на колени, стал развязывать тесемку.

— Принес я кой-чего.

Достал четверть водки, копченый окорок, два круглых черных хлеба и один белый, несколько свертков с разной снедью. Федор тут же откупорил бутыль, налил в кружку водки.

— Будешь пить, Егор Саввич?

— Нет, это я тебя угостить. Мне сейчас нельзя.

— Как знаешь, — Парамонов выпил и, отломив от каравая корку, стал медленно жевать. Сыромолотов продолжал раскладывать на столе припасы.

— Ты деньги давай, деньги. Я уговор выполнил, все чисто, комар носа не подточит.

— Принес и деньги, — Егор Саввич злился на себя, чувствуя робость и даже страх под цепким взглядом Парамонова. Полез за пазуху, долго шарил там и вытащил сверток в тряпице. — Вот.

— Сколько тут?

— Две тысячи, как одна копеечка.

— Не больно ты щедр, Егор Саввич, мог бы и накинуть сотню-другую.

— По нонешним временам это капитал, Федор Игнатьевич, грех тебе обижаться. И мне они нелегко достаются.

— Не прибедняйся.

Федор снова плеснул в кружку водки и выпил не поморщившись, словно воду.

— Как там на прииске? Какие новости?

— Добрых вестей нет. Драгу, считай, собрали. На днях пускать будут. Проворонили мы с тобой момент, теперь близок локоть, да не укусишь. Тогда, зимой-то, надо было кой-чего там побаловать, не пошла бы нынче драга-то. И ведь как метили, на то самое место поставили, словно кто шепнул им.

— Да, промашка получилась. Не печалься, Егор Саввич, свое возьмем. А драга это даже хорошо, нам же и пригодится. На нас будет работать.

— Будет ли? Я уж и не верю что-то, придут ли такие времена.

— Придут, Егор Саввич, придут. Недолго нам терпеть. Вот и батя мой говорит…

— Игнат Прокофьич? Где он сейчас?

— Отсюда не видно, — усмехнулся Федор. — Может, а Париже, а может, в эту самую минуту в Берлин катит. Беспокойный у меня старик. Не сидится ему на месте.

— Статочное ли дело в его-то годы по заграницам гулять.

— Силенка у него еще есть. Я, говорит, Федя, скоро и в ваших краях объявлюсь. Да не один, говорит, много нас здесь, обиженных большевиками.

Федор вытянул из ножен широкий охотничий нож и стал резать окорок, отправляя в рот тонкие розовые полоски мяса и неторопливо пережевывая.

— Ну, а на шахтах как?

— И на шахтах дело у них идет ладно. Всяких машин, оборудования понавезли полно. Старый хлам выкинули. Добрались и до «Золотой розы». И кто их только надоумил?

— Не знаю, не знаю, — Парамонов думал о чем-то своем.

— Новый директор — не Еремеев. При том нам спокойно жилось, а этот сам не спит и другим не дает. В каждую дыру лезет, до всего ему дело. Просто беда с ним.

— Слыхал… Давно к нему приглядываюсь. Как думаешь, не убрать ли его?

Старший конюх покачал головой.

— Не надо пока, Федор Игнатьич, не в нем одном дело. На прииске нынче много таких развелось. Уберешь одного — другого поставят, может, еще хуже. Всех сразу бы, одним махом, вот это дело.