Огненный всадник

Весь следующий день захватчики вели огонь по стенам, разрушив некоторые башни. Горожане же, готовые к штурму, притаились на валах и на самих стенах, сжимая бердыши и мушкеты, готовые к новым атакам врага. Кмитич в каске стоял с двумя заряженными пистолетами, заткнутыми за пояс, с саблей и с пищалью в одной руке и куском лаваша в другой — есть хотелось постоянно, но поесть не было ни времени, ни места. По левую руку от него мутно поблескивал ряд медных кабассетов — мушкетерских шлемов немецкого полка. Но штурм не состоялся. Зато на город градом сыпались пули, петарды и ядра. Редкий дом полностью уцелел от их разрушительной силы. Кое-где в домах можно было видеть черное чугунное ядро с большое яблоко, торчащее из кирпичной стены. Более мелкие ядра пищалей и гаубиц посекли резьбу на фасадах костелов, монастырей и церквей. Едкий дым распространялся по улицам и закоулкам всего Смоленска. Все городские монастыри стояли с разбитыми окнами и выщербинами на стенах. Кое-где рухнули крыши. В некоторых монастырях упали алтари, разбились распятия, но монахам и священникам, что бернардинцам, что униатам, что протестантам, было не до этого — они трудились на валу вместе с мещанами города, относили на носилках раненых, перевязывали, а некоторые даже брали в руки оружие и стреляли со стен по людям, объясняя свой «грех» тем, что «нехристи они»…

Кмитич все не ехал к гетману. Ему было невдомек, что Януш Радзивилл, получив-таки булаву Великого гетмана, послал на помощь Смоленску трехтысячный корпус обер-лейтенанта Германа Ганскопфа, которого литвины уже по-своему называли Ганским. Недалеко от Смоленска, под Богдановой околицей, Ганскопф наткнулся на московский полк, и завязался бой. Либо полупьяные, либо пьяные вдрызг ратники московского полка, ранее полагавшие, что кроме охраны этой стороны Смоленска им ничего не предстоит, ничего не смогли поделать с налетевшими на них немецкими рейтарами, литвинскими конными хоругвями и четырьмя ротами драгун. Оставив на поле боя до десяти тысяч убитых человек, побросав знамена, оставшиеся в живых московиты в панике разбежались. Обер-лейтенант, видимо, полагая, что оказал Смоленску действенную помощь, отошел назад к своему обозу под Оршу. Увы, Смоленск так и не воспользовался сей королевской услугой. Кмитич даже не догадывался, что через Богдановую околицу можно свободно выехать из города чуть ли не целому обозу. Он все еще размышлял, как же лучше сделать так, чтобы незаметно улизнуть из Смоленска без риска быть узнанным. Обухович посоветовал ему одеть платье московитского пленного и ночью на коне прорваться сквозь обозы. Если узнают — рубить саблей и бежать во всю прыть коня. Если нет, прикинуться заблудившимся своим всадником.

— У нас есть свободные кони? — спросил Кмитич. — Не жалко?

Он знал, что одного коня кто-то украл, видимо, оголодавшие горожане. Двух жеребцов убило вражескими бомбами, и их тоже съели. И всего в крепости осталось двадцать семь коней, которых рассчитывали в будущем тоже пустить на мясо, ибо с провиантом становилось все хуже и хуже. Первыми нехватку еды ощутили беженцы из ближайших деревень. Среди них участились случаи воровства, перераставшие в банальный грабеж, когда голодные смоляне врывались в амбары более богатых. От различных болезней в день умирало по нескольку человек, в основном также среди беженцев. И это было еще одной головной болью воеводы.

— Так, наверное, и сделаю, — решил Кмитич, выслушивая советы Обуховича по поводу ухода из Смоленска в платье пленного стрельца, — хотя, честно, уезжать не хочется.

— Не думай об этом, — мягко отвечал Обухович, хлопая Кмитича по плечу, — и так провианта нет, а ты голодный постоянно. Жрешь, как не в себя! А помнишь свадьбу! Вот бы сейчас эти лосиные ноздри! — воевода едва заметно улыбнулся в усы. Кмитич тоже усмехнулся. Так и было: есть хотелось постоянно. Дома из еды осталась лишь похлебка из репы, реповые лепешки да солонина, которую старались экономить. Лишь винный склад Подберезских был богат, но на одном вине не продержишься. Скорее, наоборот.

Не хотелось Самуэлю бросать свою Маришку в этом пекле, но еще пуще не хотелось оставлять всех своих боевых товарищей: раненого Тизенгауза, лежащего в монастыре бернардинцев, где пахло обвалившейся штукатуркой и битым кирпичом; не хотелось оставлять забавного и одновременно мудрого Боноллиуса, сменившего свои завитушки на блестящие рейтарские доспехи и каску, но также с перьями; вечно озабоченного Обуховича; шустрого не по формам Корфа, и даже несколько заносчивого командира польской пехоты Ма-дакаского, который геройски сражался у стен и на валу. Привязался Кмитич и к пану Оникеевичу, безрассудно храброму воину, который всегда находил шутку в самый отчаянный момент боя. Как-то пуля задела бок Оникеевича, вырвав небольшой кусок кожи с мясом. Пока Оникеевича перевязывали, он кивнул на кровавый ошметок своего тела на грязном дощатом настиле и, улыбнувшись, сказал:

— Вось вам i мяса, а вы казалі, што ў горадзе мяса няма!