Огнем и мечом

— Иди к черту! — крикнул вдруг с гневом Заглоба. — Что ты там бредишь?

Жендян ушел, а собеседники начали говорить о завтрашнем путешествии и о счастии, ожидающем Скшетуского. Мед развеселил Заглобу, и он начал приставать к поручику то с будущими крестинами, то с ухаживанием Андрея Потоцкого за княжной. А Лонгин все вздыхая

Все пили и веселились от души. Наконец разговор перешел на войну и на князя.

Скшетуский, который некоторое время был в отсутствии, спросил своих собеседников:

— Скажите мне, господа, что сталось с нашим князем? Ведь это совершенно другой человек, чем был прежде… Я ничего не понимаю! Он одерживает победу за победой… А если его обошли с назначением главнокомандующим, так что же? Ведь зато к нему теперь валит все войско и он без всяких милостей станет гетманом и уничтожит Хмельницкого… Но он, как видно, сокрушается о чем-то…

— Может, у него начинается подагра? — сказал Заглоба. — У меня иногда как схватит большой палец, так я три дня хожу в меланхолии.

— А я вам, братцы, скажу, — произнес, качая головой Подбипента, — что ксендз Муховецкий говорил как-то, почему князь такой мрачный. Сам я ничего не говорю, не мне судить его, но так говорил ксендз Муховецкий. Впрочем, я ведь не знаю!

— Но посмотрите, господа, на этого литвина! — вскричал Заглоба. — Ну как же не смеяться над ним, когда он не умеет говорить по-человечески. Ну что ты хотел сказать? Топчешься на одном месте, как заяц!

— Что же вы слышали, в самом деле? — спросил Скшетуский.

— Ну вот! Говорили, что князь пролил слишком много крови. Он великий вождь, но не знает меры в наказании, и теперь все ему кажется красным — днем красно и ночью красно, точно он окружен красными тучами.

— Не говори вздора! — с гневом перебил его старый Зацвилиховский. — Это бабьи сплетни. Во время мира не было лучшего пана для этого народа, а что к бунтовщикам он не питал сожаления, так это заслуга, а не грех Нет таких муки наказаний, каких достойны те, кто залил кровью родину, а собственный народ отдал в неволю татарам, не признавая ни Бога, ни отечества, ни власти. Укажите мне других таких чудовищ и такие жестокости, какие они выделывали с женщинами и детьми? За это мало вешать и сажать на кол. Тьфу! У вас железная рука, но бабье сердце. Я видел и слышал, как вы стонали, когда жгли Пульяна, и говорили, что лучше было бы убить его на месте. Но князь не баба — он умеет и казнить, и награждать. И что это за глупости вы болтаете!

— Я же сказал, что не знаю, — оправдывался Лонгин.

Но старик долго еще сопел и, гладя свои белоснежные волосы, ворчал…

— Красно! Гм… Красно! Это что-то новое. Наверное, у того, кто это выдумал, зелено, а не красно в голове.

Наступила минута молчания; только в окна долетали голоса пирующей шляхты. Володыевский наконец прервал это молчание.

— А как вы думаете, отче? Что с ним?

— Гм! я тоже не знаю. Я не поверенный его. Верно, он над чем-то сильно думает и борется сам с собой. Но тяжела, должно быть, это борьба, — а чем выше душа, тем тяжелее мука…

И старый рыцарь не ошибался, князь в эту минуту лежал крестом перед Распятием и вел труднейшую борьбу в своей жизни.

Караульные в замке прокричали полночь, а Иеремия все еще беседовал с Богом и своей совестью. Разум, совесть, любовь к отечеству, гордость, сознание силы и высокого назначения превратились в душе его в борцов, которые вели между собой ужасную битву. Вопреки воли примаса, канцлера, сената, региментариев и правительства, вся Польша отдавались в его руки и вверяла свою судьбу его гению, "Спасай, — говорила она устами лучших своих сыновей, — ты один можешь спасти".

Еще месяц-два, и под Збаражом станет сто тысяч войска готового к смертельному бою с врагом междуусобной войны. Картина будущего, озаренная светлыми лучами могущества и славы, проходила перед глазами князя. Задрожат те, которые хотели обойти и унизить его, — он, захватив своих рыцарей, пойдет в украинские степи, к таким победам, о каких еще никто и не слыхал.

И князь чувствовал, что у него растут крылья, как у архангела Михаила… Он в эту минуту превращался в гиганта, которого не может вместить ни Збараж, ни целая Русь. Он сотрет в прах Хмельницкого, подавит бунт и вернет спокойствие родине! Он видел обширные поля, войско, слышал грохот пушек и шум битвы! Тысячи тел и знамен покрывают степь, а он скачет по трупу Хмельницкого; трубы возвещают победу, и звук их разносится от моря до моря…

Князь вскочил, протягивая руки к Христу, вокруг головы которого ему виделся какой-то кровавый свет: "Боже, Ты знаешь, что я в состоянии выполнить это: только вели!.."

Но Христос молчит, опустив голову на грудь. Он грустен, как будто Его только что распяли.