Огнем и мечом

Было заметно, что и князь был доволен этим выпавшим на долю Скшетуского отличием; за последнее время он еще больше привязался к нему за то, что тот поддержал его достоинство в Сечи и не захотел брать писем от Хмельницкого. Наконец все встали из-за стола. Фрейлины услыхали слова, сказанные княгиней Скшетускому и, приняв их за позволение, начали вынимать кто образок, кто шарф, кто крестик; рыцари спешили подойти каждый если не к своей избранной, то к той, которая теперь была ему милее всех. Понятовский подошел к Житынской, Быховец — к Боговитинской, в которую он был влюблен в последнее время; Розтворовский — к Жуковой, рыжий Вершуль — к Скоропадской, Махницкий, хотя и старый, к Завейской, одна только Ануся Барзобогатая-Красенская, хотя была красивее всех, стояла одна у окна. Личико ее покраснело, прищуренные глазки бросали то злые, то ласковые взгляды, будто не замечая обиды. Увидев это, Володыевский подошел к ней и сказал:

— Я хотел было просить вас что-нибудь на память, но боялся, так как думал, что около вас будет такая толпа, что я не протиснусь.

Щеки ее запылали сильнее; но, не долго думая, она ответила:

— Вы желали бы получить что-нибудь на память не из моих, а из других рук, но не рассчитывайте, потому что если там и не тесно, то для вас, во всяком случае, слишком высоко.

Удар направлен был метко: в нем заключалась насмешка, во-первых, над маленьким ростом рыцаря, а во-вторых, над его любовью к княжне Варваре Збораской. Володыевский был сначала влюблен в старшую — Анну, но когда ее помолвили, он затаил горе и посвятил свое сердце Варваре, думая, что никто не знает об этом. Услыхав намек, он так растерялся, что не нашелся, что ответить, хотя считался первым не только в кровавом, но и в словесном бою.

— Вы тоже мечтаете высоко, — пробормотал он, так высоко… как голова Подбипенты.

— Он действительно выше вас не только храбростью, но и деликатностью, — ответила бойкая девушка. — Спасибо, что напомнили о нем.

И она обратилась к литвину:

— Подойдите сюда, господин Подбипента, я хочу иметь своего рыцаря, а для моего шарфа не найти более мужественной груди.

Подбипента не верил своим ушам, вытаращил глаза, но наконец опустился на колени так, что даже затрещал пол.

Ануся завязала ему свой шарф, а ее маленькие ручки совершенно исчезли под белобрысыми усами Подбипенты; слышалось только чмоканье, а Володыевский сказал, обращаясь к Мигурекому:

— Можно подумать, что это медведь добрался до улья и высасывает мед.

И он ушел, немного разозленный, так как почувствовал укол Анусиного жала, а ведь когда-то он ее любил.

Наконец князь начал прощаться с княгиней, и через час княжеский двор двинулся в Туров, а войска "к Припяти.

Ночью, во время постройки плота для переправы пушек, за которой наблюдали гусары, Лонгин обратился к Скшетускому и сказал:

— Вот, братец, несчастье!

— Что случилось? — спросил поручик

— Да вот эти известия с Украины.

— Какие?..

— Запорожцы говорили мне, что Тугай-бей пошел с ордой на Крым.

— Так что же? Не будешь же ты плакать об этом.

— Напротив… Ведь вы сами сказали, что мне надо срезать три головы, но не казацких, а басурманских, и если татары ушли, откуда же я возьму их? Где их искать? А они мне так нужны!

Скшетуский улыбнулся, несмотря на свою печаль, и ответил:

— Я догадываюсь, в чем дело, так как видел, как вас посвящали сегодня в рыцари.

— Что скрывать, братец, я полюбил ее, к несчастью.

— Но не сокрушайтесь, я не верю, чтобы Тугай-бей ушел, и этих басурманов будет больше, чем теперь комаров над нашими головами.

И, действительно, над людьми и лошадьми носились целые тучи комаров, так как войска вступили в непроходимые болота, в пустой и глухой край. Про жителей его говорили:

       Отдал за дочкой
       Шляхтич Голоша
       Дегтю две бочки,
       Грибов веночек,
       Вьюнов горшочек
       И гряду болота.

Впрочем, на болотах этих вырастали не только грибы, но даже целые имения.

Княжеские солдаты, родившиеся и выросшие в сухих заднепровских степях, не хотели верить своим глазам. И там кое-где были болота и леса, но здесь весь этот край казался им одной сплошной и непрерывной топью. Ночь была лунная, но нигде не видно было ни одной пяди сухой земли. Только вершины деревьев чернели над водой, и леса, казалось, вырастали из-под воды, которая шлепала под ногами лошадей. Вурцель приходил в отчаяние.

— Удивительный поход! — говорил он. — Под Черниговом нам грозил огонь, а здесь заливает водой.

Действительно, земля не смогла служить здесь твердой опорой ногам, тряслась и поддавалась, как будто хотела проглотить тех, кто двигался на ней.