Офицер по вопросам информации

Он посетил ее могилу лишь спустя продолжительное время; ему хотелось выяснить, как она теперь выглядит. Стоя над ней, он не испытал никаких эмоций — только легкое недоумение, когда вспоминал последние минуты ее жизни. Не в пример другим, которые были после нее, она не сопротивлялась ему, практически полностью отдала себя в его распоряжение. Почему она была такой покорной, почему не сопротивлялась, принимая неизбежное?

— Только не лицо. Не уродуй мне лицо, — сказала она.

Это говорил опыт? Надо было осуждать отца? Или дядю? Или она провела детство в жестком подчинении какому-то человеку? Весьма похоже. Эта мысль осенила его не ко времени, и он с трудом вошел в нее, хотя, очутившись внутри, сразу же отвердел. И когда все было кончено и он вытерся подолом ее юбки, спокойно сообщила, что видела его раньше. Она даже смогла припомнить два или три представления, которые он посещал в театре. И стала вспоминать название третьего — «Нет, не говори мне», — когда он сжал руки у нее на горле.

Она попробовала сопротивляться, но сдалась так быстро, что он подумал, будто она притворяется. Этого не было, так что он встал и отряхнулся. Он оставил ее сумочку на узкой тропинке, которая вела к дому ее родителей, там, где он бросил ее между деревьями, так что она не могла пролежать незамеченной слишком долго. Это был небольшой жест любезности для нее. Она просила не уродовать ей лицо, и он хотел, чтобы мир знал — он этого не делал до того, как она стала добычей зверей и насекомых. И может быть, ее отец или кто-то другой увидит, как его собственный грех отражается на ее неискаженном лице.

Машина, которую он позаимствовал у приятеля, удобно припарковалась на обочине дороги на холме за лесом. Он поехал ночью, минуя спящие городки и деревушки, удачно уложился по времени и еще до рассвета вернулся в постель. Ни одна из двухсот или около того миль не отразилась на спидометре, потому что он отключил кабель.

Следующие несколько месяцев он ходил мрачный и подавленный, разочарованный обретенным опытом. Он нарушил последнее табу, и в нем почти ничего не шевельнулось. Он пытался анализировать, почему это случилось, и пришел к выводу, что все дело в том, что ситуация была ему навязана. Он не готовился делать это, просто ответил на прагматическую потребность, чтобы сохранить свою личность. Он не контролировал ситуацию, а в контроле крылось главное удовольствие. Контроль и предвкушение. В любом случае инцидент с Элси принес только разочарование.

Оглядываясь назад, он ясно понимал, что ему всегда придется заниматься этим анализом. Временами он отнюдь не чувствовал всепоглощающего желания делать это. Во всяком случае, не сию же минуту. Как всегда, желание снова нанести удар росло в нем медленно, неторопливо, но настойчиво подчиняя себе его мысли, и все остальное было не важно.

Он выбрал проститутку, маленькую и недокормленную, хрупкую, как птичка. Он никогда раньше не имел дела с проститутками, но что-то в клиническом характере предлагаемых ими услуг пробудило в нем природный интерес к экспериментальной сути того, что он собирался сделать. Она была более чем счастлива поехать с ним в отдаленный сельский уголок, но почему-то счастье испарилось, когда он приготовил веревку.

Однако обещание существенного вознаграждения и тот факт, что он в самом деле был джентльменом — это ее «джентльмен» вызвало улыбку у него на губах, — убедили ее продолжать игру. Связав ее по рукам и ногам, он заткнул ей рот кляпом. Стоял теплый июньский вечер, и в поздних длинных сумерках он видел надежду в ее глазах — надежду, что она не совершила самую большую ошибку в жизни.

Контроль, напоминал он себе в последующие несколько часов, — вот в чем действительно кроется смысл; и ты берешь чужую жизнь, потому что хочешь этого, потому что можешь, а не потому, что вынужден — вот в чем заключалась квинтэссенция этого контроля.

Пегги, имя, которым она назвалась, было ее псевдонимом. Песчаная плита, лежащая на дерне ее могилы, сообщала, что некая Сибила Хьюз провела на земле восемнадцать лет и ныне находится «Под Божьим попечением».

Ее худое истощенное лицо сейчас присоединилось к галерее образов других девушек, которых он помнил. Это место он посещал каждый вечер перед тем, как уснуть, — воображаемое пространство, но почему-то столь же реальное для него, как собственная комната. Ее высокие окна доходили почти до паркетного пола и были затянуты портьерами столь плотными, что они едва пропускали свет в комнату. Снаружи всегда было солнечно, и старый деревянный пол поскрипывал под его ногами, когда он обходил портреты в рамах и так часто стоял около них, что помнил все детали, начиная с миссис Бекетт и переходя к Констанце Кеттельман…