Офицер: Офицер. Тактик. Стратег (сборник)

За столом сидели четверо. Сталин, Берия, Орджоникидзе и Булганин[235]. На зеленом сукне, покрывавшем столешницу, стоял здоровенный, словно чемодан, аппарат — новинка от Осинфбюро — магнитофон «Мелодия». В принципе уже подготовленный к серийному выпуску, если бы только не проблемы с магнитной лентой. Пока качественной она получалась лишь на заводе в Сумской области и не то что через раз, а один раз из десяти. И хотя Новиков и утверждал, что порванная лента легко склеивается ацетоном почти без утраты своих свойств, Вождь запретил выпускать в продажу «сырой» агрегат.

Но магнитофон, стоявший на сталинском столе, от неприятностей с лентой был полностью застрахован. Знали в городке Шостка, для кого делают, вот и старались вовсю. И теперь эта шосткинская лента неспешно вращалась в кассете, а из динамиков слышался чуть искаженный, но хорошо узнаваемый всеми присутствующими голос комиссара государственной безопасности третьего ранга Кирилла Андреевича Новикова:

— …руководящие деятели лакировали свои провалы ложью? И часто они отвечали по всей строгости, когда ложь вскрывалась? Хрущев, чтобы обелить себя после переворота, нагородил такую чудовищную мешанину из вранья, что хлебать пришлось до двадцать первого века, и конца-края этому нет. И когда начали разваливать Союз, можно сказать, что никто за него и не вступился. Да, обидно, конечно, что столько трудов зазря, но терпеть этот бардак, когда говорили одно, думали другое, а делали третье, было уже невыносимо. И капитализм, конечно, совсем не сахар, но то, что происходит в России начала двадцать первого века, всяко честнее, чем то, что творилось в СССР с шестидесятых по девяностые годы двадцатого. А почему это вообще стало возможным? Да потому, что основа для вранья уже была заложена. Где-то умолчанием, где-то подтасовками…

Папироса в пальцах Булганина догорела до мундштука и обожгла ему пальцы, но Николай Александрович не заметил этого. У Берии побелел кончик носа, что свидетельствовало о чрезвычайной, практически запредельной ярости его обладателя. Орджоникидзе взирал на всех отрешенными пустыми глазами и пытался закурить, чиркая спички о коробок другим концом.

И только Сам сидел молча и спокойно, попыхивая своей старенькой, щербатой и обугленной трубкой, и с пристальным, напряженным вниманием следил за реакцией остальных. Было что-то страшное, мистическое в его спокойствии, хотя, по чести сказать, ему было легче: он уже это слышал. И не один раз: прежде чем собрать ближний совет, он прокрутил запись целых четыре раза, пытаясь найти ошибки или нестыковки в логических построениях Стального Кира — своего любимца.

Отзвучали последние слова, зашелестела чистая пленка, но молчание в кабинете так никто и не нарушил. Повисла тяжелая пауза, и было в ней что-то нехорошее, что-то грозное…

— Вот так, товарищи, — произнес Сталин, чуть пристукнув трубкой о край пепельницы. — Вот что наш, так сказать, потомок, или как говорил поэт Хлебников, будетлянин, считает своим долгом сообщить нам о нас. И как мы должны на это прореагировать?

Ответом ему было все то же глухое, напряженное молчание. Берия мял в руках ни в чем неповинную коробку «Сальвы», и было слышно, как поскрипывает картон, и как папиросы ломаются внутри с сухим треском. Орджоникидзе шумно вздохнул. Булганину, казалось, очень мешают руки, и он даже не представляет: куда ему их деть? Положить на колени? Сунуть в карманы френча? Утвердить на столе?

— Вот ты мне скажи, Серго, — помолчав, снова начал Сталин. — Может, клевещет на нас товарищ Новиков? Только очень тебя прошу, Орджаник, — голос Вождя вдруг приобрел сладкие нотки, став от этого каким-то очень неприятным, — ты за весь Союз не говори. Говори за свой наркомат, хорошо?

Орджоникидзе стиснул свои большие сильные руки так, что побелели костяшки:

— Нет, — выдавил он из себя. — Нет, Коба, он не клевещет. Ты и сам знаешь…

Иосиф Виссарионович кивнул и повернулся к Берии:

— Скажи, Лаврентий, а вот по делу о нашем «Глухом»… Что у нас там в газетах писали? Кто его убил?

Берия понурился и что-то буркнул. Сталин усмехнулся. Усмешка вышла похожей на тигриный оскал.

— Ты погромче скажи, чтобы все слышали.

— Троцкисты убили, — не поднимая головы, глухо произнес Берия. И вдруг вскинулся. — Но ты же сам, Коба…

Сталин улыбнулся еще лучезарнее, еще лучше показывая всем белизну зубных протезов, которые очень походили на клыки хищника…

— Хочешь сказать, что товарищ Сталин сам знает? Что товарищ Сталин не возражал против такого освещения событий? — Он вдруг резко придвинулся к Берии, так что Лаврентий Павлович невольно отшатнулся, и прошипел, точно рассерженная змея: — А ты, значит, ни при чем? Ты, значит, сопротивлялся изо всех сил, а злой и плохой товарищ Сталин, враг такой, тебя заставил?! Душил тебя своими кровавыми руками товарищ Сталин, душил и приговаривал: «Скажи, что троцкисты! Скажи, что троцкисты!» Так, по-твоему, было?!

Берия силился что-то сказать, но голос пропал, словно Сталин и впрямь его душил, и он смог только отрицательно помотать головой.