Офицер и шпион

– Да, конечно, я помню. – Переворачиваю «бордеро» так и сяк, снова удивляясь мастерству Лота. Я это прекрасно помню. В первую неделю октября 1894 года стали распространяться слухи, что в министерстве, вероятно, действует предатель. Всех четырех начальников департаментов обязали проверить почерк каждого офицера, чтобы определить, какой совпадает с тем, что на фотографии. Они должны были хранить все в строжайшем секрете, информировать разрешалось только заместителей. Полковник Буше поручил эту работу мне.

Несмотря на ограниченный кружок посвященных, информация неизбежно стала просачиваться, и вскоре на улице Сен-Доминик воцарилась ядовитая атмосфера подозрительности. Проблема состояла в этом списке из пяти пунктов переданных документов. Судя по «Записке о гидравлическом тормозе орудия-120» и «черновику „Полевой инструкции по артиллерийской стрельбе“», шпион, вероятно, был артиллеристом. Но словосочетание «новый план» из пункта 2 использовалось в Третьем департаменте для пересмотренного мобилизационного расписания. Конечно, «новый план» изучался и экспертами по железнодорожным расписаниям в Четвертом, так что шпион мог работать и там. Но «записка об изменении артиллерийских построений», наиболее вероятно, утекла из Первого. Тогда как план оккупации Мадагаскара был разработан офицерами разведки из Второго…

Все подозревали всех. Вспоминались и пересматривались старые происшествия, древние слухи, феодальные войны. Подозрения парализовали работу министерства. Я просмотрел почерки всех офицеров из нашего списка, включая Буше, даже меня. Ни одного совпадения не обнаружилось.

И вдруг одного человека – полковника д’Абовиля, заместителя начальника Четвертого, – осенило. Если предатель черпал свои знания из всех четырех департаментов, то не разумно ли предположить, что он в последнее время работал во всех четырех? И какой бы невероятной ни казалась эта мысль, такая группа офицеров в Генеральном штабе существовала: стажеры из Высшей военной школы, люди относительно посторонние в сравнении с их товарищами, имевшими большой стаж службы. И вдруг все стало очевидно: предателем был стажер, служивший в артиллерии.

Под эту категорию попадали восемь артиллерийских капитанов, прикрепленных к Генштабу согласно программе стажировки, но только один из них был евреем, к тому же евреем, который говорил по-французски с немецким акцентом и чья семья жила в кайзеровском рейхе, а кроме того, он не имел недостатка в деньгах.

Гриблен, глядя на меня, говорит:

– Вы наверняка помните «бордеро», полковник. – На его лице столь несвойственная ему улыбка. – Точно так же, как я помню, что именно вы предоставили нам образец почерка Дрейфуса, который совпал с почерком на «бордеро».

Просьбу статистического отдела мне передал полковник Буше. Обычно шумный и веселый полковник с вечно красным лицом на сей раз был мрачен, даже угрюм. Это случилось в субботнее утро, через два дня после начала поисков предателя.

– Похоже, мы подбираемся к этому негодяю, – закрыв дверь, произнес он.

– Правда? Быстро.

– Генерал Гонз хочет увидеть почерк капитана Дрейфуса.

– Дрейфуса? – удивленно переспросил я.

Буше рассказал мне о теории д’Абовиля.

– Поэтому, – закончил он, – они пришли к выводу, что предатель, вероятно, один из ваших стажеров.

– Один из моих стажеров?

Мне не понравилась формулировка полковника.

За день до нашего разговора, просмотрев личное дело Дрейфуса, я вычеркнул его из списка подозреваемых. Теперь я снова достал его личное дело и сравнил почерк двух его писем с почерком на «бордеро». При более пристальном взгляде обнаружилось то, что можно было счесть за сходство: те же мелкие буквы, тот же наклон вправо, одинаковые интервалы как между словами, так и строками… Ужасное чувство уверенности начинает овладевать мною.

– Не знаю, полковник, – ответил тогда я. – Что вы скажете?

Я показал Буше образцы почерка Дрейфуса.

– Ну, я тоже не специалист, но, на мой взгляд, похоже. Передайте-ка их по инстанции.

Десятью минутами ранее Дрейфус для меня был таким же подозреваемым, как и все остальные. Но сила внушения вероломна. Мы с полковником идем по коридорам министерства, и мое воображение начинает наполняться мыслями о Дрейфусе – о его семье, все еще живущей в Германии, его отстраненности от всех, уме и самоуверенности, его желании попасть в Генеральный штаб, настойчивых попытках общения со старшими офицерами. Когда мы дошли до кабинета генерала Гонза, я практически убедил себя: «Конечно, Дрейфус готов нас предать, потому что он нас ненавидит. И все время ненавидел из-за того, что не похож на нас, и знает: никогда не будет похож, несмотря на все свои деньги. Он просто…

Типичный еврей!»

Вместе с генералом Гонзом нас ждут полковник д’Абовиль, полковник Фабр, начальник Четвертого департамента, полковник Лефор, начальник Первого, и полковник Сандерр. Я положил письма Дрейфуса на стол Гонза и отошел назад, а старшие офицеры сгрудились над столом. И из стены спин, обтянутых мундирами, вырываются все более громкие восклицания, потрясенные и убежденные: