Офицер и шпион

Против меня висит большой портрет жены Шарпантье с детьми кисти Ренуара, и я, рассказывая мою историю, время от времени скольжу по картине взглядом и испытываю странное чувство выпадения из реальности, которое иногда охватывает меня, если я говорю с группой людей. Я заявляю, что им следует присмотреться к некоему полковнику Арману дю Пати де Кламу, этот офицер первым допрашивал Дрейфуса, и именно его грязное воображение во многом определило ход дела. Я описываю использовавшиеся методы допроса, их можно приравнять к пытке. Потом еще был мой предшественник, полковник Сандерр, больной человек, который проникся ложным убеждением, что шпион находится в Генеральном штабе. Заявляю, что самое большое заблуждение общества – убежденность, будто немцам передавались критически важные с военной точки зрения материалы, тогда как на самом деле шпион передал материалы самые пустяшные. Но обращались с Дрейфусом – секретный процесс, публичное разжалование, заключение на Чертовом острове – крайне жестоко, и все уверились, будто само существование Франции было поставлено под угрозу.

– Люди говорят друг другу: «Дыма без огня не бывает», тогда как на самом деле тут и огня-то никакого нет. И чем дольше длится этот скандал, тем громаднее и абсурднее становится несоответствие между первоначальным преступлением и колоссальными усилиями, которые предпринимаются, чтобы прикрыть юридическую ошибку.

Я вижу, как в дальнем конце стола Золя делает записи в блокноте. Я замолкаю, чтобы пригубить вина. Один из детей на картине Ренуара сидит на большой собаке. Рисунок собачьей шерсти перекликается с цветом платья мадам Шарпантье, и композиция, кажущаяся естественной, на самом деле искусно продумана.

Я продолжаю. Не раскрывая секретной информации, рассказываю им, как более двадцати месяцев назад обнаружил истинного предателя, Эстерхази, и как Буадефр и в особенности Бийо поначалу поддерживали мое расследование, но потом совершенно изменили свои взгляды, поняв, что это неминуемо приведет к пересмотру дела Дрейфуса. Я рассказываю о моей ссылке в Тунис, о попытке Генерального штаба отправить меня в такие места, откуда я вряд ли вернулся бы живым, о том, как они используют фальшивки и ложные показания, которые были представлены генералу Пельё, чтобы состряпать против меня дело на тот самый манер, каким они состряпали дело Дрейфуса.

– Мы, господа, оказались в нелепой ситуации, когда армия настолько упорствует в своем нежелании освободить невиновного, что активно помогает виноватому избежать наказания и к тому же усердствует в моем устранении. Если получится, то навсегда.

– Просто фантастика! – восклицает Золя. – Самая удивительная история, какую я слышал.

– Такая история, что начинаешь стыдиться Франции.

Клемансо тоже делает записи, потом говорит, не поднимая головы:

– И кто же из высшего руководства в военной иерархии, по вашему мнению, полковник Пикар, виновен в большей степени?

– Среди высшего руководства я бы выделил пять генералов: Мерсье, Буадефр, Гонз, Бийо и теперь Пельё, который проводит операцию прикрытия, замаскированную под расследование.

– И что, как вы думаете, теперь случится с вами, полковник? – спрашивает Матье Дрейфус.

Я закуриваю.

– Думаю, – произношу я, покрутив спичкой, а потом как можно невозмутимее загасив ее, – что после официального оправдания Эстерхази меня уволят из армии и посадят в тюрьму.

Слышу за столом недоуменный гул. Наконец Клемансо спрашивает:

– Неужели Генеральный штаб пойдет на такую глупость?

– Боюсь, они сами себя загнали в угол, из которого, по их логике, нет иного выхода. Если Эстерхази невиновен – а они исполнены решимости оправдать его, лишь бы не пересматривать дело Дрейфуса, – то получается, что кампания против него была злонамеренным заговором. А поскольку расследование дела Эстерхази исключительно моя ответственность, то я должен быть наказан.

– Так что бы вы хотели от нас, полковник? – спрашивает Рейнах.

– Не мне это решать. Я рассказал вам все, что мог, не раскрывая военных тайн. Я не могу сам написать статью или опубликовать книгу, потому что все еще обязан соблюдать армейскую дисциплину. Но в чем я убежден, так это в необходимости изъять мое дело из военной юрисдикции и поднять на более высокий уровень, подробности нужно изложить в связном повествовании, чтобы все впервые предстало перед читателем в истинном свете. – Я киваю на Ренуара, потом смотрю на Золя. – Реальность должна быть преображена в произведение искусства, если угодно.

– Она уже произведение искусства, полковник, – отвечает он. – Теперь требуется только угол атаки.

До истечения часа я гашу сигарету и встаю.

– Извините, господа, но первым должен уйти я. Лучше всем уходить по очереди через некоторый промежуток времени, может быть минут десять. Пожалуйста, не вставайте. – Я обращаюсь к Шарпантье: – Из дома есть второй выход?

– Да, – отвечает он, – есть выход в сад. Я провожу вас туда через кухню.

– Я принесу твои вещи, – говорит Луи.

Я обхожу столовую, пожимаю всем руки. Матье трясет мою руку обеими своими: