Одураченные. Из дневников, 1939–1945

Через два месяца после моего отъезда из Майнца бабушка упала и сломала шейку бедра. За долгим пребыванием в больнице последовал напряженный период реабилитации, потребовавший от нее много сил, — да и от дела тоже. «Ей приходится учиться заново ходить, — сообщил он мне 15 декабря 1968 года. — Она берет меня под руку, опирается на трость и делает шаги». И добавил: «Не хватает нам твоих молодых рук». Она так и не смогла до конца восстановиться, через год дед прислал горькую весть. «Твоя чудесная бабушка умирает, — писал он. — Несмотря на все усилия, ее физическое и психическое состояние за последнее время нещадно ухудшилось. Представь себе: такая необыкновенная женщина — и такой незаслуженный финал».

Дед оставался у ее постели днем и спал рядом неспокойными ночами, когда даже морфий не мог надолго заглушить боль. В последнюю неделю жизни Паулины Кельнер ее муж Фридрих вновь взялся за перо, чтобы запечатлеть на бумаге последние дни, проведенные ими вместе. Первого февраля ее сознание прояснилось, и она поздравила его с днем рождения: ему исполнилось восемьдесят пять. Три дня спустя боль была такой сильной, что она умоляла избавить ее от страданий. Позже в этот же день ей стало легче, и она протянула ему руку. Ее глаза «осветились тем же блеском, как в тот день, когда я в нее влюбился. В этот миг она со мной прощалась». 8 февраля 1970 года Фридрих написал такие печальные слова: «В воскресенье на Масленицу 1910 года мы впервые встретились, в воскресенье на Масленицу в 1970-м смерть разлучила нас». Каролина Паулина Пройсс Кельнер, не покидавшая мужа в страшные дни нацистского режима и подвергавшаяся опасности вместе с ним, скончалась в возрасте восьмидесяти двух лет. Пожалуй, наиболее точно сказал о ней именно Фридрих, когда она отказалась вступить в национал-социалистическую женскую лигу: «Моей храброй жене надо поставить памятник».

Есть мрачная ирония в двояком смысле немецкого понятия Lebensraum^{2}. Кровавый поход за новыми территориями не принес немцам ни дюйма, но на щедрых пахотных землях их соседей выросли десятки миллионов могил. Из-за нехватки места немцам не может принадлежать участок земли, где они похоронены, за него платится ежегодная рента, причем только определенное время. Если могилы не получают особый статус, в конце концов кости их владельцев оказываются abgeräumt — извлечены для перезахоронения в общей могиле — и местом начинает пользоваться кто-то другой. Более сорока лет Фридрих оплачивал ренту за могилы своих родителей на кладбище Майнца и, зная, что их останки также будут abgeräumt после их с Паулиной смерти, распорядился, чтобы большой камень, служивший их надгробием, перенесли на участок, который он арендовал для Паулины и для себя. Под этим камнем он и поместил ее прах.

Затем он вернулся в Лаубах, где им с Паулиной многое пришлось пережить и где ее присутствие было особенно ощутимо.

22 июня 1970 года я представил деду мою жену Бев. Мы познакомились в университетском колледже и вместе его закончили. Квартира деда в Лаубахе находилась в доме рядом со зданием суда. Внешность выдавала его возраст и, пожалуй, впервые — уязвимость. Нам обоим очень не хватало бабушки, но Бев его очаровала: изящная, темноволосая, красивая — такой он помнил юную Паулину. Я вручил ему копию письма из Массачусетского университета, подтверждавшего, что я принят в аспирантуру. Он заявил, что это нужно отметить, и мы пошли в ресторан нашего отеля, где он выпил несколько капель вина, разведенного в бокале с водой. «Wasserwein»^{3}, — со смехом произнес он и поднял бокал: «Первый белый воротничок в нашей семье поздравляет первого дипломированного специалиста». И, повернувшись к Бев: «Мы с его бабулей знали, что так и будет».

Мы решили свозить деда за город. Навестили моего кузена Эрвина Гангльбергера и пообедали у Людвига Хека. У меня было много вопросов к деду о людях и местах, описанных на страницах его дневника, и когда он говорил, казалось, что он по-настоящему счастлив. Он переходил от одной темы к другой, не привязываясь к хронологии. Говоря о своей работе в социал-демократической партии и об участии в кампаниях против коммунистов и нацистов, он взял со стола «Майн кампф», привычным жестом гневно потряс изданием над головой и воскликнул: «Гутенберг, твой печатный станок осквернен этой злодейской книгой!» Бев это обеспокоило, да и меня тоже: слишком он разошелся. Но это не было старческой причудой. Испытания, через которые прошел мой дед в центре разрушенной Европы, пошатнули его религиозные убеждения. Смерть для него стала окончанием всего и не обещала утешительного завтра на небесах. От Фридриха Кельнера останутся лишь его прах — и его внук. Потому он и стремился вложить в голову внука как можно больше воспоминаний и определенно рассчитывал, что его дневник поможет мне поделиться ими с другими людьми.