Одолжи мне жениха

– Да тут же совсем другое! – сорвался на ор Огарёв. – Все жизнь будешь меня этим попрекать?!

– Нет, не буду! – Я вскочила на ноги. – Потому что никакой «всей жизни» вдвоём у нас не будет!

– Тоня! – Он попытался взять мне за руку, но я пихнула его в грудь и метнулась к калитке. Лязг железной задвижки не перекрыл отборного огарёвского мата.

* * *

– Ну, наревелась? – Такими словами встретила меня тётушка.

И была права. Захлопнув за собой калитку, я не пошла в дом. А рванула в огород, где были грядки и росла яблоня-полукультурка. Вот обняв ее, я зарыдала. С полчаса и с чувством. В яблоню рыдать – оно сподручнее, чем в мягкую подушку, знаете ли. Атмосфернее.

Ревела я уже с полным осознанием причины, так сказать. Ну а что – если реветь, так уж понимать, почему ты этакой дурой себя ведёшь. А поняла я одну вещь. Люблю я Ярку своего – сил нет как. В груди ныло, сердце щемило. От своей беззащитности перед этим чувством. Что не могу без него. Что еще раз позовёт – и поеду. И буду с ним, потому что без него не могу. Потому что ребёнка его в себе ношу. Буду, даже если он меня не любит.

Я тихонько взвыла, царапнув о грубую кору щеку. Кто же знал, что любить – это так больно?

* * *

На вопрос тётки я не ответила. Прошла и села рядом с ней. И голову на плечо ей положила. Как хорошо, что она у меня есть, тётя моя.

– Ну, так и будешь каждый день ведро слез выливать? – Тётя погладила по голове. – Что, опять не поговорили?

– Поговорили, – шмыгнула носом я.

– Чего сказал?

– Замуж позвал.

– От молодец какой! – довольно крякнула тётка.

А я снова залилась слезами, уже теперь не в яблоню, а в тёткино плечо.

– Ну скажи ты мне, старой да глупой, – принялась допытываться тётя после того, как я успокоилась. – Что тебе опять не так?

– Не любит он меня, – хлюпнула носом я.

– Эвона как… – протянула тётя. – Так и сказал: не люблю, мол?

– Нет, так не сказал.

– А как сказал? – не отставала тётка.

– А никак не сказал! Не сказал, что любит!

– А ты любишь?

– Очень! – Я вытерла ладонью мокрые от слёз щеки.

– Сказала ему об этом?

– Нет.

– Ну так, может, и он так же – любит, а не сказал.

Эта простая мысль повергла меня в состояние мысленного коллапса. А тётя поцеловала меня в лоб.

– Ну, одумалась?

– Он должен первый признаться! – спохватилась я.

– Это почему же?

– Потому, что он мужчина!

– Ох, Тонька, Тонька… Если бы женщины в вопросах любви, семьи и деток на мужиков полагались – люди бы вымерли давно. – Тётя похлопала меня по плечу. – Давай спать ложиться, устала я.

Тётя заснула быстро. А я никак не могла уснуть. Тётины слова засели у меня в голове. А если это и в самом деле так? Если и в самом деле любит? Тогда почему не сказал? А ты сама почему не сказала?

Потому что страшно. И гордость. И… И всё-таки страшно. А вдруг – нет. Ты любишь, а тебя нет? А если – да? О господи…

– Тонька, ты или прекрати вертеться, или иди к своему ненаглядному под бок в машину спать, – раздался из темноты тёткин голос. – Не уснёшь этак с тобой.

– Всё-всё, я тихо буду лежать, – устыдилась я.

И старалась лежать тихо и не вертеться с боку на бок. Но мысленно представляла, как он там спит в машине… неудобно, наверное. А могли бы спать вместе и в кровати… Хотя я бы тогда с тёткой не помирилась… Но все-таки классно было бы сейчас положить голову ему на плечо и обнять крепко-крепко. И услышать его сонный вздох и почувствовать, как сам обнимает и прижимает к себе.

И вот в этих мечтах я, утомлённая трудовым подвигом, все-таки смогла уснуть.

* * *

На следующий день нас ждали последний не докопанный кусок делянки и мрачный Огарёв. Тётушка отнесла ему кружку чая и тарелку с кашей, а он ее многословно и громко благодарил. В пику мне.

А мне было не до него, ибо с утра я успела поблевать. В отсутствие балкона – в ведро. То есть вот мало мне обмороков, беспричинных слез, орущего Огарёва – теперь еще вот это. Но к десяти часам я вполне пришла в себя и заявила, что готова к трудовым подвигам. И пошла в сарай за лопатами.

Я подкапывала кусты, выдёргивала за ботву картошку, отряхивала с куста землю и складывала клубни в ведро. Огарёв тут же, неподалёку, правил забор и периодически уносил вёдра в сарай, где картошка должна была подсохнуть. Мне было забавно видеть, что он тоже в калошах. Но не в цветочек, а обычных, черных. Калоши Огарёву шли.

Наконец был выкопан последний кустик. Я устало разогнула спину. Огарёв отнёс последнее ведро, переоделся, сел в машину и уехал. Я тоскливо посмотрела ему вслед. А если он уехал… навсегда?

Из задумчивости меня вывела тётя, которая заявила, что идёт топить баню и чтобы я занялась обедом. Да, отдых нам только снится…

Я покорно пошла дёргать с грядки морковку и укроп с петрушкой для щей.

* * *

Не успела баня протопиться, как у ворот появилась машина Ярослава. Он направился к дому, держа в руках увесистые пакеты с продуктами.

Тётка проводила его одобрительным взглядом.

– Ну что, мыться пойдём? – спросила она. К груди она прижимала простыни, а через плечо перебросила полотенца. – Кто с Тонькой в баню идёт?

Я уставилась на тётушку многозначительным взглядом. Огарёв молчал, стоя на крыльце.