Однорукий аплодисмент

– Сегодня чуть попозже. После обеда. Жди. Терпи. – И говорит, что приготовит завтрак, позовет меня, когда будет готово. Поэтому я стала зевать и немножко потягиваться, слыша, как внизу шипит масло, гремят ножи, вилки, пока Говард накрывает на стол. Лучше мне объяснить, что у нас в гостиной всю ночь горел камин; если ты вчера вечером правильно его разжег, утром надо только как следует расшевелить угли да стряхнуть пепел с большого поддона внизу. Я слышала, как Говард все это проделывает, одновременно пытаясь собрать завтрак, и поэтому чуточку усмехнулась. Когда я почти перевернулась на спину, чувствуя большую сонливость, и протянула руку, свесив ее с кровати, рука моя нащупала какую-то бумажку, или типа того, под кроватью. Я схватила бумажку и глянула. Это был клочок бумаги, очень плохо напечатанный на машинке, как бы часть какого-то рассказа. В любом случае, я ее прочитала. Вот что там было сказано:

«Для меня все не так бы сложилось, могу вам сказать. Слышал я, мой отец рассказывал о старых временах до меня, условия тошнотворные, каждый день риск смертельный да хозяйская плетка. У него было отличное жилистое тело, с крепкими синеватыми мужскими жилами, он блистал старыми добродетелями, выпивка с ребятами по вечерам в дни зарплаты была его единственным прегрешением, да и для этого на самом деле слишком смахивала на ритуал. Но для меня все складывалось иначе. Шахты перешли теперь в другие руки. Теперь там был безликий, точно яичная скорлупа, Совет Угольщиков, вместо слюнявого, хитрого, злого надсмотрщика лорда Мака или сэра Сортира Тардуорти, были бани у входа в штольни, с припаркованными возле них «перфектами» и «зодиаками», только я не собирался на это клевать. Я хотел самого лучшего, а самое лучшее не идет к человеку с узловатыми плечами рабочего, с навсегда въевшейся в живот и в спину несмываемой угольной чернильной пылью. Я хотел самого лучшего – одежды, автомобилей, женщин. Я нацелился получить…»

Тут я остановилась. Должно быть, это Хиггинс, подумала я, и своим мысленным взором вполне четко увидела его вчера внизу, плакавшего над разбитой пишущей машинкой, пока Ред стоял, глядя пылающим взором на Говарда. Тут мне захотелось, по-настоящему жутко, чтобы Ред был в постели со мной, и я себя невзлюбила за это. Будь я мужчиной, назвала б это похотью. И обрадовалась, услыхав оклик Говарда, завтрак готов. Выскочила из постели, будто за мной кто-то гнался, тепло закуталась в новый великолепный пушистый халат, сунула теплые ноги в тапки из норки. А потом пошла вниз, по-прежнему надеясь, что Говард, должно быть, пошутил и что там на столе меня поджидает прелестный подарок. Но нет. Там были только яйца и бекон, мои яйца немножечко переваренные, абсолютно не всмятку. Все равно, Говард, наверно, изо всех сил старался. Говард, по-моему, не заметил, что я немножко обижена, потому что читал за едой «Дейли уиндоу». В любом случае, просто, чтоб Говарду показать, а еще потому, что особого аппетита не было па самом деле, я оставила почти весь свой завтрак нетронутым, просто пила чай из большой чашки, взяв ее в обе руки и поставив локти на стол. Говард сказал:

– Все те же новости старого типа. Десять тысяч человек лишились жилья в результате наводнения, а на всей первой странице про того самого сопляка поп-певца, что свалился со сцены в Донкастере. Просто самый обыкновенный день, такой же, как все прочие.

– А почему в сегодняшнем дне должно быть что-то особенное или еще чего-нибудь? – говорю я надутым и саркастическим тоном.

– Сегодня совсем особенный день, – говорит Говард. – Особеннее, чем ты думаешь. – Он как-то по-мальчишески улыбнулся, будто на самом деле что-то прятал в рукаве, поэтому я его простила в душе, так сказать, но все-таки продолжала дуться. – Когда ты оденешься, – сказал Говард, – и когда я тоже оденусь, то открою один из секретов.

– Который?

– Про ту самую вещь, которую для меня сделал Гласс.

Ну, конечно, меня это как бы заинтриговало, так что я пошла сполоснуться, потом поднялась наверх застелить постель и одеться. Все это казалось немножечко странным, типа чтения завещания или чего-то еще, и я здорово разволновалась. Мы уселись в гостиной перед камином, который очень мило горел, закурили сигареты, потом Говард начал разглаживать те самые листы бумаги.

– В самом деле, очень хорошо, – сказал он, – хотя кое-чего я понять не могу. Ну что, начинать?

Я говорю, давай, и устроилась слушать. Вот что это было: