Однажды темной зимней ночью…

Дорожка раскисла и превратилась в грязное месиво, из которого там и тут торчали камни, делая ее малопригодной для проезда кареты. Мы с отцом ушли куда дальше наших со Стэнли вылазок, за ворота, где начиналась огибавшая гребень холма дорожка, которую чьи-то одинокие героические руки выложили известняковой плиткой. И как только мы вышли на открытое место, ветер забрался мне под поля капора и заметался внутри пойманной мухой. Я плотнее обернулась шалью и ускорила шаг, чтобы догнать отца.

– Вы не думайте, я никогда его и пальцем не тронула, – залепетала я, когда мы отошли на порядочное расстояние. – Только в этот раз.

– Ты слишком обожаешь его, – сказал отец.

Я промолчала. Туча прямо над нами, густая, как свалявшаяся овечья шерсть, пролилась дождем, косые струи секли мне лицо точно ледяными иголками.

– Слишком много ты с ним нянчишься, – между тем продолжал отец. – Какой мужчина может вырасти из него, когда ты так цепляешься за него?

– Во всяком случае, получше, чем его отец.

Он вперил в меня угрюмый изучающий взгляд.

– Ты сейчас расстроена, и я прощаю тебе твои слова. Но они же и показывают, насколько ты не подходишь – насколько не подходит любая женщина, – чтобы вырастить сына достойным мужчиной. Тобой владеют эмоции, ты взбалмошна, инфантильна. Вспомни, в каком состоянии я тебя сегодня застал.

– Но я никогда раньше не оставалась с ним одна! Он здесь тоскует, ему здесь плохо. А я научусь – я уже учусь. И буду лучше…

– Нет, Люсинда. Его место рядом с Лайлем, как и твое.

– Я не подпущу этого человека к моему сыну.

– К его сыну. Непозволительно относиться к заветам брака так, точно они – пустая прихоть. Не так я тебя воспитывал.

Мой отец произносил эти слова на фоне того самого дома, в котором избавлялся от последствий собственных нарушений брачных заветов. Отвращение поднялось в моей душе, но я усилием воли подавила его и тихо сказала:

– Это Лайль попрал заветы. Он прелюбодействовал, он распутник, он…

Произнести последнее слово у меня язык не повернулся. Душа восставала даже против мысли об этом слове, вызывая во мне дурноту. Я схватилась за отцовскую руку в перчатке и собралась с духом.

– Он дурно обращался со мной, – прошипела я. – Он делал со мной такое…

Отец взглянул на свою руку, зажатую в моей, а потом на меня.

– Он имеет право, – холодно сказал он.

К глазам прилили обильные слезы и снова застлали мне зрение, как раньше, когда я стояла перед миссис Фаррер, а щеки жгло от стыда.

Отец пошел вперед, как будто не замечал меня, словно я была пустым местом. А я подумала, что, наверное, так и останусь стоять здесь навеки, застывшая соляным столбом, как жена Лота, неподвижная, как Мирра[6], из ног которой заветвились корни, врастая в землю: кожа от стыда и горя иссохла и огрубела, руки и ноги затвердели, превратившись в стонущие под ветром ветви. Сдаться было бы даже отрадно, подумалось мне, стоять бы и стоять себе на холме, пока ветер не сдует с меня все, что есть во мне человеческого, и тогда, бесчувственная, я навечно останусь торчать здесь одиноким стволом, сухим и бесплодным.

– Я дал тебе передышку, – через плечо бросил отец. – Теперь ты должна вернуться домой.

Я похолодела от ужаса.

– Я желаю развода, – дерзко крикнула я ему в спину, захлебнувшись порывом ветра. И, догнав отца, продолжила: – Это разрешается. Его прелюбодейства общеизвестны.

Он покачал головой.

– Этого недостаточно.

– Тогда я расскажу, что он выделывал со мной.

– Все мужчины делают это со своими женами. И ты потащишь свою семью в Высокий суд только потому, что не сумела вытерпеть того, что терпят другие женщины, и притом вдесятеро больше? Ты разве в чем-то нуждаешься? Пускай он поколачивает тебя, но не так уж и часто, пускай изменяет, но от тебя от этого вряд ли убудет, ты-то не приветствуешь знаки его внимания. Живешь в праздности, удовольствиях, ухоженная, прекрасно одетая. – Он с сожалением покачал головой. – У тебя нет оправданий.

– Но я…

– Сама-то ты осознаешь, что уже лишилась своего права? Ты могла бы держать при себе Стэнли, пока ему не исполнится семь лет, но после твоей выходки… – Он замолк и потер переносицу, устало прикрыв глаза. А когда снова открыл, в них светилась печаль. – Ты же обманом похитила ребенка, Люсинда. Ни один суд не признает тебя подобающей матерью.

Я зашаталась как пьяная, меня затрясло, я была на грани истерики, ужас тугими кольцами сжимал меня. Я взывала к своему рассудку в поисках веских доводов, но сама знала, что ушла в этом не дальше неразумного дитяти, только и способного выплескивать свои чувства, что только подлило бы воды на отцову мельницу. Так что я подавила эмоции и прикусила язык.

– Вода спадает, – заметил отец. – И теперь можно не рискуя отправляться домой, а этот прискорбный эпизод мы вообще вспоминать не будем, ни одним словом. Будем считать, что вы дольше задержались в Скарборо, чем рассчитывали. И покончим на этом.