Одна сотая

Только это и случилось тогда, но черезъ два дня этотъ человекъ застрелился. Почему онъ сделалъ это? Безъ всякой видимой причины. Въ карты онъ не проигрался, не осрамилъ себя никакимъ позорнымъ поступкомъ, какой покрываетъ позоромъ такихъ, какъ онъ и я. Невеста не изменила ему, а если бъ онъ пересталъ жаждать жениться на ней, то легко могъ бы освободиться отъ этого. Зачемъ же выстрелилъ себе въ лобъ? Вы говорите, что это было результатомъ наследственной мании самоубийства. Хорошо: мания самоубийства! Я записываю этотъ терминъ у себя въ памяти и разскажу вамъ, что однажды случилось со мною самимъ. Это было въ концертной зале. Игралъ одинъ изъ знаменитейшихъ современныхъ виртуозовъ, я сиделъ рядомъ съ прекраснейшей женщиной столицы, потоки электрическаго света и блескъ бриллиантовъ заливали всю залу. Въ начале концерта я былъ въ восторге отъ музыки, отъ моей соседки, отъ всей залы и своей собственной персоны, но вдругъ, когда я закрылъ глаза, чтобы лучше сосредоточить внимание на мастерски перепутанныхъ пассажахъ и аккордахъ, то на фоне собственныхъ ресницъ увидалъ… что? — черныя внутренности множества склеповъ и стоящие въ нихъ гроба. Вместо того, чтобъ открыть глаза и такимъ образомъ поскорее освободиться отъ печальной картины, я всеми силами старался удержать ее и думалъ: да, все этимъ заканчивается! Миръ — это панорама съ картинами, показывающимися и погружающимися въ вечный мракъ. Я не существовалъ, не существую, не буду существовать. «Суета еуетъ и всяческая суета!» Когда, наконецъ, музыка утихла и раздались громовыя рукоплескания, а я открылъ глаза, раскланивающийся виртуозъ показался мне удивительно неуклюжимъ, моя соседка, объятая восторгомъ, — смешною, рукоплещущие люди — сумасшедшими, потокъ света, заливающий залу, — неимоверно резкимъ. Правда, это продолжалось недолго и было… чемъ? Проявленiемъ начинающейся истерiи — ответите вы… Да, манiя самоубийства и истерия. Я уверенъ, что вы все умеете называть по имени, но о сущности человека, какимъ манеромъ она образовывается, вы знаете столько же, сколько о томъ, какъ образовывается сила притяжения, светъ, тягота и другие ингредиенты, которые составляютъ видимый миръ. Можетъ быть, объ этомъ я знаю немного больше. Одна сотая, дорогой мой, это одна сотая…

Да что тутъ долго говорить? Если не поддежитъ сомнению, что отшельники иногда испытывали страшное влечение ко греху, то кто постигнетъ, какъ страшно и неудержимо иногда тянуло греш-никовъ къ добродетели? Отчего же они противятся этому влечению? — спрашиваете вы. Ведь имъ ничто не мешаетъ облачиться во власяницу и идти въ пустыню, чтобы питаться дикимъ медомъ и акридами! Ничто, положительно ничто, только они сами мешаютъ себе, то-есть девяносто девять частей, борющихся съ этой одной сотой. А въдь она существуетъ… та… та одна сотая, иногда вкладываетъ въ руки пистолетъ, рисуетъ передъ глазами внутренность склепа… или показываетъ миръ въ образе огромнаго мыльнаго пузыря. Что тутъ долго говорить? Если человекъ въ хорошую погоду жаждетъ бури, а среди бури призываетъ хорошую погоду, если онъ жаждетъ любить, когда ему любить ужъ нечемъ, или выкупаться въ ручье, когда ему ужъ не вылезть изъ болота… то… онъ… эхъ, да что тутъ толковать!

А мне все труднее становится говорить… Меня что-то душить и такiя страшныя боли… здесь, въ голове, и тамъ, въ плечахъ…. Неужели я уже умираю? Неужели мое сердце вотъ-вотъ перестанетъ… какъ она говорила? цинкумъ-пакумъ…цинкумъ-пакумъ… О, милая моя бабушка! подойди ко мне, только поскорее… благослови на дальнюю дорогу!..

«Спасибо, пане!» Это я благодарю тебя, братъ! Можетъ быть, ты обнимешь меня? Не осмеливаешься? Ха, ха, ха! такого яснаго пана!..

Меня душитъ!.. Боль прекратилась, должно быть, на минуту… только страшно тяжело дышать и такъ мне грустно! Немного, хоть ваплю… Богомъ васъ умоляю, вашими детьми… хоть немного, хоть каплю морфия, докторъ!