Одна сотая

Что же случилось потомъ? Да почти ничего и, вместе съ темъ, случилось нечто, чего я никогда не забуду. Выпивъ почти вею воду, мужики выпрямились, глубоко вздохнули, провели рукавами рубахъ по лбу и тяжело, медленно, одинъ за другимъ, направились къ двери. Двое уже вышли изъ комнаты, а остальные толпились у двери, какъ вдругъ одинъ изъ нихъ, самый молодой и самый стройный, остановившись, обратился ко мне и, кланяясь, проговорилъ: — Спасибо, пане! Притомъ онъ долго посмотрелъ на меня своими чистыми сафировыми глазами, полными такой глубокой, мягкой, робкой признательности, что я опустилъ свои глаза и страшно застыдился. Потомъ мужикъ повернулся и ушелъ вследъ за другими. Не правда ли, что ведь это почти ничего? Вы, можетъ быть, думаете, что это совершенно безсмысленная история? Но, однако, будьте добры, скажите, почему я тогда такъ страшно устыдился? и почему въ признательности, светящейся въ глазахъ мужика, меня больше всего поразила робость? и почему, когда телеги, нагруженныя кирпичомъ, уже далеко отъехали отъ корчмы, я почувствовалъ страстное, грызущее, неудержимое сожаление, что не пошелъ за этимъ мужикомъ и сердечно не обнялъ его. Сделалъ ли бы я это, если бы онъ вдругъ опять предсталъ передо мною? Конечно нетъ, онъ былъ такъ грязенъ и такъ чуждъ мне, такъ страшно далекъ… Темъ не менее, я страстно возжаждалъ сделать это и горько жалелъ, что не сделалъ… Охъ, смейтесь, докторъ, не доверяйте, думайте, что хотите! Я почувствовалъ тогда, что этотъ человекъ — мой братъ, и что я, можетъ быть, любилъ бы его, еслибъ зналъ…

— Спасибо, пане! Такое простое слово! Почему же оно такъ сладко? Взглядъ обыкновеннаго мужика! Почему же онъ такъ памятенъ и многозначителенъ?

Насколько же яснымъ паномъ можетъ быть человекъ, которому въ серый часъ жизни только такия воспоминания светятъ, какъ единственныя звезды? Накануне смерти я протягиваю къ нимъ руки и спешно, спешно срываю ихъ съ неба моего прошедшаго, чтобъ еще иметь время прижать къ своимъ устамъ, какъ реликвии. Это небо было такимъ блестящимъ, а теперь мне кажется такимъ темнымъ! Спасибо, пане! Это тебе спасибо, братъ! Посмотри на меня еще немного своими голубыми глазами, полными благодарности… только выбрось изъ нихъ робость, потому что она огорчаетъ меня, а зачемъ же огорчать умирающаго? Кто ты, какъ тебя зовутъ, где твоя хата? Не знаю. Но я хотелъ бы увидать тебя еще разъ и обнять тебя. Конечно, я отеръ бы своимъ батистовымъ платкомъ потъ съ твоего лица, опрыскалъ бы тебя духами и обнялъ бы. Можетъ быть среди равныхъ тебе много такихъ же хорошихъ, но я не знаю ихъ и не узнаю уже никогда, потому что все кончено… Ахъ, какъ мне грустно!

IX

Зажгите, докторъ, лампу, тамъ, за моей постелью, но только скорей, скорей, потому что эти сумерки прямо падаютъ мне на грудь и на голову, давятъ меня и почти лишаютъ сознашя. Я такъ боюсь чего-то и чувствую себя такимъ слабымъ… Угасаю. Можетъ быть, сегодня ночью я умру. Вы советуете мне выпить вина? Дайте мне лучше морфия… Фу, какую вы делаете гримасу! Я надоедаю вамъ своими просьбами настолько часто, что исполнять ихъ не дозводяетъ ваша докторская совесть. О, противные педанты, вечно памятующие о своей совести! Я не много думалъ о такихъ вещахъ, и результаты получились прекрасные, а? Ну, пусть будетъ вино, а потомъ варенье. Я обязываюсь съесть его много, — это единственная вещь, которая еще приходится мне по вкусу. Интересно, почему те, которые напиваются не по-мужицки — водкой, а погосподски — морфиемъ, такъ ужасно любятъ сласти? Но надъ этимъ пусть ломаютъ себе голову физиологи, а я предпочитаю подтвердить фактъ, что этотъ вареный ананасъ великолепенъ.