Одна против всех

— Да-да, вы правы. — Он суетливо дернулся на стуле, провел рукой по седым волосам и виновато скривился. — Я тут уже так давно, что мне кажется, будто вся жизнь здесь прошла. Это ужасно, поверьте.

— Вы и живете в этом бункере?

— Ну конечно! Причем пошел на это совершенно добровольно, даже расписку дал, когда устраивался сюда. Понимаете, я думал, что Крутицкий на самом деле хочет продолжить исследования по клонированию, а он оказался законченным негодяем. Честно говоря, я еще в институте его недолюбливал, он слишком много думал о деньгах, хотел превратить науку в способ личного обогащения, а это, как вы понимаете, никак не вяжется с кодексом чести настоящего ученого. Но как ученый он все же очень талантлив, очень. Когда меня сократили и я остался без работы, он позвонил и предложил поработать в его частном институте, то есть здесь. Пообещал создать все условия для работы, современное оборудование, собственную лабораторию, о чем раньше мы и не мечтали, ну и, соответственно… хорошую зарплату. Я, естественно, с радостью согласился. Еще бы, такая возможность воплотить в реальность мечту всей моей жизни! — Глаза ученого загорелись фанатичным огнем. — Мы ведь еще шесть лет назад получили первые результаты в области клонирования животных, опередив все другие страны, представляете? — Он снова поник. — Но тогда как раз начались реформы, и всем было уже не до этого. Крутицкий поставил мне одно условие: я должен постоянно находиться здесь, якобы для того, чтобы не отвлекаться. Зарплату будут переводить на сберкнижку, жена сможет снимать деньги и ни в чем себе не отказывать. Мы с ней посоветовались и решили, что ничего страшного в этом нет, потерпим как-нибудь полгодика, а потом все встанет на свои места. Я написал соответствующую расписку, собрал свои вещи и переселился сюда. Первые две недели мне еще позволяли звонить домой и разговаривать с женой, а потом Крутицкий заявил, что это меня отвлекает, и запретил звонить. Заставил сказать жене, что я отбываю в долгосрочную командировку. Вот я и отбыл…

— Так что же вы такое изобрели все-таки? — нетерпеливо спросила я.

— Погодите, дойдем и до этого. Тут такое творится… Я ведь не один здесь такой. Но остальные смирились, им лишь бы деньги шли, а я не могу так. Лучше умереть с голоду, чем идти против своей совести. Поэтому и припрятал эту пробирку в своем кабинете. Да-да, — он печально обвел глазами комнату, — это мой рабочий кабинет. Когда я только пришел сюда, мне сказали именно так. А потом все отобрали.

— И давно вы уже здесь?

— Почти полгода. Нам запрещено общаться с внешним миром, мы здесь как в концлагере, натурально. Кругом эти псы-охранники, следят за каждым шагом, все вынюхивают что-то, сволочи. Сегодня, перед тем как вы появились, нас предупредили: скажете хоть слово — родные погибнут. Вот мы и молчали. Но потом я решился. Понимаете, нужно отнести эту пробирку в Академию наук. Только там смогут определить всю опасность ее содержимого. А как только это станет известно, то прикрыть эту адскую лавочку уже не составит большого труда. По крайней мере мне так кажется…

— Да что же в ней находится, черт вас возьми?! — не выдержала я пытки. — Что вы все ходите вокруг да около!

— Мне даже произносить это страшно, — выдохнул он и вдруг тяжело закашлялся, покраснев от натуги, а в следующий миг за громкими звуками его кашля я уловила топот бегущих по коридору нескольких пар ног. Они стремительно приближались к кабинету. Недоброе предчувствие сжало мое сердце, и я бросилась к задыхающемуся от тяжелого кашля профессору.

— Сюда идут, слышите! — закричала я шепотом и зачем-то начала стучать кулаком по его спине. — Да скажите же мне, что в этой проклятой пробирке, пока еще не поздно!

Но он продолжал кашлять, выпучив глаза и все больше багровея, и не мог произнести ни слова. От топота уже сотрясались стены и ухало в голове. Профессор смотрел на меня несчастными глазами, как обреченная на заклание корова, и давился от приступа, как я поняла, туберкулеза.

— Ну произнесите же хоть слово! — Я затрясла его за плечо, пытаясь остановить проклятый кашель, и даже пошлепала по щекам, но ничего не помогало.

Шаги замерли около двери, ее подергали, постучали кулаком, а затем раздался незнакомый злой голос:

— Шостиков, открывай, сволочь! Мы знаем, что ты здесь! Открывай, мерзавец, а не то дверь вышибем!

— Минуточку! — прохрипел вдруг профессор, перестав кашлять. — Уже открываю.

Он поднялся, торопливо расстегнув ширинку, вытащил пробирку, сунул мне в руки, приставил палец к губам и подтолкнул меня к стене за дверью, где я пряталась раньше. Лицо его в этот момент было таким несчастным, что я чуть не расплакалась от жалости. Убедившись, что я стою у стены и не двигаюсь, он повернул ручку замка. Дверь с шумом распахнулась.

— Опять на одиночество потянуло, козел?! — проревел кто-то, и я услышала звук пощечины и болезненный стон профессора. — Играть с нами вздумал, гад?! Мы тебя обыскались уже по всему бункеру! Бегом к президенту, придурок!