Одинокий колдун

Петухов оглянулся, опасаясь милиции; по аллее мимо их скамейки шел его Призрак, не обращая внимания на выпивающих. Режиссер вскочил со скамьи, догнал Егора, обнял и навзрыд расплакался.

— Егорушка, гляди, гляди же, я живой! Меня из тюрьмы только что выпустили, хотели срок пришить за пожар на нашем спектакле. Били, угрожали, гады, сволочи, издевались, всего столько... Егорушка, ты как, где? Сцену не бросил? У кого играешь?..

Егор тоже выглядел не намного лучше Петухова: осунулся, потемнел лицом, весь был какой-то измотанный и скучный. Но он неподдельно обрадовался Пете, топтался, похлопывал режиссера, терпеливо вдыхая кислые пары сивухи, источаемые плачущим Петей. Петухов крикнул, что надо глотнуть за встречу, побежал было к скамейке — а собутыльники уже ушли, то ли из учтивости, чтобы не позорить своим видом, то ли в надежде, что водки им двоим больше останется. Петухов обиделся, долго, ожесточенно матерился. Почему-то грозил исчезнувшим алкашам, что у него в тюрьме есть грозные знакомые, которые впрягутся и найдут сбежавших негодяев. Егору не нравилось, что на Петухова и на него заглядывались любопытствующие прохожие.

— Пошли ко мне, — предложил Петухову. — Тут через мост перемахнуть, и ко мне домой попадем. Я теперь дворник, служебную квартиру выдали. Или ты спешишь куда?

— Мне нельзя нигде показываться, опасно! — зашептал режиссер, прикладывая к губам грязный палец. — А к тебе не опасно? Сегодня день плохой, да-да, видишь, пурга метет.

— День паршивый, — кивнул и Егор на полном серьезе. — Мы осторожно, тишком, а там и проскочим.

И по грязным улицам с черно-белыми сугробами льда у обочин, по мосту над рекой, где уже дежурили первые рыбаки, охочие до рыбки с запахом огурцов, они пробирались к жилищу Егора. Угомонились вихри снега; короткий закат погасил тусклое солнце. Длинные тени от фонарей и иллюминация рекламных вывесок заставляли двух мужиков дергаться, озираться по сторонам, прижиматься к стенам старых обшарпанных домов.

Они вышли к школе, по школьному двору и сквозь дыру в заборе перебрались в глухой колодец дальнего двора. У трехэтажного флигеля, возле единственного подъезда сушились Егоровы рабочие санки. Егор снял их с крюка и потащил на себе, — вверх по лестницам. На третьем этаже отомкнул дощатую, обитую истлевшим дерматином дверь, зашел первым в черное нутро квартиры. Впустил режиссера, тщательно заперся. Петю он провел на кухоньку, стесненную обеденным столом, электроплитой, старым, приволоченным с помойки шкафом: на шкафу вереницами красовались разнокалиберные баночки и бутылочки с незнакомыми режиссеру жидкостями; в некоторых сосудах плавали травы, листья, коренья, даже жуки и мошки встречались, — Петухов перестал разглядывать банки из-за брезгливости. И пахло то ли травой, перцем, пряностями, то ли чем-то еще, таким крепким и душистым, что он расчихался.

Егор, отлучившийся вглубь темной квартиры, прибежал и замахал на Петухова руками:

— Тише ты! У меня тут больной человек спит.

— Чем воняет? — прогундосил Петя, старательно зажав ноздри пальцами.

— Да так, всем понемногу, — Егор оглядел кухню, принюхался, словно заново оценил атмосферу.

— Тут дышать не опасно?

— Это здоровый дух, — сердито заявил хозяин. — Он, знаешь ли, тебе организм прочистит, не хуже соснового леса.

Петухов поверил, обрадовался, стал дышать горьким запахом кухни в полную грудь; ему очень хотелось стать здоровым. Но измученный мозг выдавал все новые порции страхов.

— Егорушка, — режиссер приник к нему и задрожал, — спаси меня! Они заставляли меня сказать, что сам сжег свой театр, свой лучший спектакль. Я его породил, сделал, рожал в муках! А когда я твердил, что вовсе не я, а кто-то другой, например ты, или твои враги, они смеялись надо мной... Они все время смеялись, такие мерзкие изверги, они хохотали...

— С чего ты взял, что я поджег? — удивился Егор.

— Ну не ты, какая разница? Я точно ни при чем. А сел я, не ты, не взбесившаяся Фелиция, не те девки, что за тобой гонялись и все крушили. Верно? Теперь Фелиция сгорела, девки и ты смылись, меня под жабры... Ты сходи и скажи, что я ни в чем не замешан.

— Фелиция сгорела, — повторил Егор, его серое усталое лицо словно окунулось в белила — отхлынула кровь.

— Да, да, и меня возили в морг, в наручниках, с охраной, чтобы опознать. Я не виноват, что спал с ней, я опознал, по родимому пятну на спине. А лицо как головешка, руки без всего, без пальцев, и я должен был смотреть. Ты тут живешь, запрятавшись, как крот в норе, да! Хорошо тебе? — Петухов понемногу разъярился, схватил Егора за грудки и встряхнул. — Тебе на меня плевать...