Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика

В тот вечер суданец явился. Между этим и предыдущим вечером было два различия. Во-первых, после того как я сказал, что готов говорить с Азизом, он начал кричать, но не стал увеличивать громкость. Время от времени он что-то выкрикивал по-арабски, однако сосредоточился на битье. При этом его лицо выражало ненависть, смешанную с удовольствием.

Другое отличие заключалась в том, что в этот раз дверь камеры во время экзекуции оставалась открытой. И когда после особенно сильного удара моя голова дернулась влево, к своему удивлению я увидел тюремного врача, дежурившего за дверью. Наши глаза на секунду встретились, и он сделал шаг назад. Теперь у меня было о чем подумать в то время, как гигантский суданец крушил мой череп. Все было спланировано. Все под контролем. Этого суданца, который, возможно, немного превысил свои полномочия, прислал Азиз. Но Азиз также прислал тюремного врача, чтобы быть уверенным, что избиение не причинит мне излишнего вреда. Мне пришло в голову, что, поскольку избиение происходит поздно вечером, доктор, закончив свой рабочий день, не смог пойти домой. Так же мелькнула мысль, что, возможно, он специально взял ночную смену, чтобы хоть немного разнообразить свою скучную однообразную службу. Я думал о подобных глупостях, чтобы отложить на потом действительно важные мысли.

Суданец продолжал лупить меня по голове, я чувствовал, что мое тело нагревается, и знал, что этой ночью оно будет горячее обычного. Поскольку ноябрьскими ночами в камере было прохладно, а единственная простыня, которой я укрывался, практически не защищала от холода, я постарался увидеть в этом нечто хорошее. Однако когда суданец наконец закончил и ушел, я осознал, что нахожусь в глубоком дерьме. Оставалось только понять, что именно это за дерьмо.

На следующий день страх вернулся. Повторится ли вчерашний сценарий? Будет ли в сегодняшнем тюремном расписании пункт: «Девять вечера — избиение сионистского капитана?» Я взглянул на стену справа, увидел надпись: «Они помнят о тебе» — и начал мечтать о том, что именно сейчас два вертолета тайно летят к Каиру, чтобы меня спасти.

Со временем общая идея обрела конкретную форму, с двумя характерными деталями. Во-первых, солдаты непременно будут десантниками, а во-вторых, когда дверь откроется, это будет сам Рафуль[41]. Я четко спланировал, что я ему скажу, когда он вышибет дверь, как я подробно проинструктирую своих освободителей, как нужно меня нести с моим гипсом; как объясню, что для того чтобы не упасть, здоровой правой рукой мне нужно обнять за шею одного из десантников, который меня понесет. Словом, я полностью погрузился в планирование спасательной операции. Я положил голову на ложе, закрыл глаза и почувствовал, что успокаиваюсь. Я едва не начал улыбаться. Однако около семи вечера все неожиданно изменилось.

Глава 21 13 ноября 1969 года

Я услышал, как за стеной камеры лают собаки. Нет, не одна собака, которая потерялась. И не две собаки, затеявшие ночной разговор. И не несколько собак, рассредоточенных по территории тюрьмы и находящихся в разных местах. Нет, целая свора собак находилась прямо здесь, за стеной моей камеры, и все они лаяли как сумасшедшие. Я был абсолютно уверен, что этих собак привезли в тюрьму специально ради меня, и вовсе не для того, чтобы отпугнуть парашютистов.

Сегодня в девять вечера меня не били. Может быть, супруга гигантского суданца уговорила мужа вернуться домой пораньше, чтобы помочь ей уложить маленького суданского гигантеныша. Может, двое приятелей пригласили его разговеться после окончания поста. Как бы то ни было, этой ночью меня не били.

Вместо этого они задумали вытащить меня из камеры, положить в середине двора на холоде и пронизывающем ветру, прямо на песке, голого под моим гипсом, и позволить беснующимся собакам носиться вокруг и наскакивать на меня, сколько им заблагорассудится. Я мог нарисовать эту сцену в своем воображении, и с каждой секундой она становилась все реальнее. Меня пугало, что песок попадет под гипс и бинты, и от него нельзя будет потом избавиться. Я боялся собак, которые, как я подозревал, были не столь вышколены и дисциплинированы, как мой палач-суданец. Ни один доктор не сможет вовремя вмешаться, когда собаки поймут, что я сионист и на меня не распространяются никакие правила. Снаружи бушевал ветер, и мысль о том, что в такую холодную ночь я буду лежать в середине покрытого песком двора абсолютно голый, не считая гипса, окруженный сворой собак, приближающихся все больше и больше, превращала меня в развалину.