Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика

Сами появился вечером. Он не собирался надо мной издеваться, но и не был намерен сидеть и беседовать со мной. Когда я услышал его удаляющиеся шаги, я достал книгу, спрятанную между животом и гипсом, и стал читать. Однако не прошло и минуты, как я понял, что не смогу сохранить ее. Мысль о том, что кто-нибудь сможет неслышно открыть кормушку и увидеть, чем я занят, привела меня в ужас. Поэтому я быстро спрятал книгу. Я стал думать, как от нее избавиться, но ничего не мог придумать. Я был обречен лежать здесь с «горячей картофелиной» на животе до тех пор, пока меня вернут в большую комнату или ее найдут — и в этом случае один Бог знает, что со мной сделают.

Тем временем я по-прежнему не имел ни малейшего представления, что произошло. Было понятно, что я снова вернулся к пугающей рутине пребывания в двойной тюрьме: гипсовых оковах и одиночной камере.

Начался священный для мусульман месяц Рамадан[40], поэтому мелодия призывов муэдзинов стала другой. В дни поста ее переливы звучали более музыкально. А когда раздавался последний призыв, я начинал думать о Буазаре, о моих книгах, о сладостях и сигаретах, оставшихся на маленьком столике, и… засыпал.

Глава 20 10 ноября 1969 года

Следующим утром ничего не произошло. Я вернулся к привычному существованию: aysh we-gebna с графином воды; лежать, ничего не делая, слушая отрывки из Корана и призывы муэдзина; «Дом в медвежьем углу» под гипсом. Я неустанно проклинал свою гордыню, из-за которой я мог подумать, что смогу перехитрить своих тюремщиков или хотя бы гордо заявить кому-либо из египтян об этом маленьком подвиге. Поскольку в тишине одиночной камеры думать больше было не о чем, это происшествие приобрело привычные черты «проблемы», то есть раздулось до таких гигантских размеров, что стало вызывать панический страх.

Смогу ли я сделать так, чтобы за время моего пребывания здесь книгу не обнаружили? И если ее найдут, что еще со мной могут сделать? Есть ли здесь какой-нибудь карцер, хуже этой камеры, куда помещают заключенных, заслуживших дополнительное наказание? Или они ограничатся тем, что продержат меня здесь в два-три раза дольше, чем планировали? К этому моменту книга переставала быть главной проблемой. Главной проблемой становилось совладать с паническими атаками с соматическими симптомами — учащенным дыханием, обильным потовыделением, отчаянным осмотром всей камеры в пустой надежде отыскать какую-нибудь нишу, где можно будет спрятать опасный груз.

В середине дня дверь отворилась и вошел Азиз. Он решил не идти к противоположной от меня стене, но встал прямо над моей головой, чтобы я смотрел на него исключительно снизу вверх. Он был одет по-зимнему, в причудливом клетчатом пиджаке и при галстуке; из его рта торчала тоненькая сигарета «Типарилло», которые обычно продают вместе с белым пластиковым мундштуком. Я любил курить эти тонкие сигареты и был уверен, что их мне послала Мирьям. Он стоял и смотрел на меня, всем своим видом подчеркивая колоссальную разницу между моим и его статусом, как будто это нуждалось в дополнительных доказательствах.

Между нами состоялся короткий разговор, в ходе которого я повторил свое требование о встрече с Красным Крестом. Внешне это требование было высказано очень решительно, хотя в душе я чувствовал, что мое тело превращается в студень, что оно утрачивает форму из-за ужасных условий, в которых я нахожусь. Азиз выпустил еще несколько колец дыма и вышел, не сказав ни слова. Прошло еще несколько часов. Больше никто не приходил. Я съел еще одну порцию питы с соленым сыром, день подходил к концу, и я начал думать, не пора ли спать.

Но тут дверь отворилась, и в камеру вошел гигант, которого я никогда не видел среди тюремного персонала. У него была очень темная кожа. Я подумал, что по происхождению он суданец и был кем-то из тюремных сотрудников среднего звена, возможно, одним из тех, кому любопытно взглянуть на пленного сиониста. Но нет. Он встал напротив меня и заговорил — угрожающим тоном и на таких децибелах, что ничего громче, кажется, я никогда не слышал.

— Почему ты не хочешь говорить? Кто ты такой, чтобы не отвечать, когда мы спрашиваем?

К этому времени я достаточно знал арабский, чтобы понимать, что он кричит, хотя я все равно ничего не понимал, что этому мужику от меня надо. Кто он вообще, черт побери? Почему он лезет в дела, которые касаются меня и Азиза или, в крайнем случае, меня и Саида?

Я согласен говорить с мистером Азизом, сказал я ему. Он продолжал на меня орать, говоря все быстрее и быстрее, все громче и громче, поэтому я едва мог его понять. Продолжая изрыгать потоки слов, он склонился ко мне. Физическая близость этого человека меня нервировала, и я остановил его:

— A-bliz, a-bliz («Пожалуйста, пожалуйста»). Я буду говорить с мистером Азизом.