Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика

Он еле-еле сводил концы с концами, чтобы накопить денег и приобрести у британских властей подмандатной Палестины иммиграционные сертификаты[27]. И через семь лет после того, как он уехал из Польши, он смог перевезти в Израиль всю свою семью, родителей, братьев и сестер, подарив им долгую счастливую жизнь.

Это был тот самый человек, которого я, когда немного подрос, видел бреющимся. И вот теперь у меня закралась мысль, что все сбитые МиГи, все ордена и медали, украшающие мою форму, ничего не стоят по сравнению с достижениями моего отца.

Тем временем мои усы становились все более пышными. Мне казалось, что они выглядят ужасно, однако Осман изрек свое профессиональное мнение, что они являются необходимым знаком моей маскулинности, не говоря уже о том, что с ними я выгляжу «настоящим капитаном». Осман также попытался впечатлить меня своими познаниями, и каждый день после завтрака внимательно изучал утреннюю газету, лежавшую на большом столе. Наблюдая за его движениями, я пришел к выводу, что на самом деле он не читает, а лишь следует ритуалу, переворачивая страницы и тщательно следя за тем, чтобы при этом возникало характерное шуршание, которое обычно сопровождает энергичное перелистывание газеты.

Почти ежедневно, с радостью, смешанной со злорадством, он показывал мне редакционные карикатуры Аль-Гумхурия («Республика»), ежедневной египетской газеты, которую получали надзиратели. Эти карикатуры практически всегда содержали израильские элементы, например, искаженные страхом и ненавистью изображения Голды Меир, Моше Даяна или израильских солдат. Показывая мне эти ежедневные карикатуры, Осман громко хохотал. В свою очередь, я, со своим нелепым патриотизмом, приходил в бешенство, видя, как Аль-Гумхурия изображает Израиль, и пытался опровергнуть посыл этих карикатур — словно в это время наши «Скайхоки» и «Фантомы» не летали к востоку от Суэцкого канала, превращая эту землю в руины.

Когда Осман слишком надоедал, я начинал громко говорить с ним на иврите. Высказывал все, что было у меня на сердце, и это его раздражало. Он начинал требовать, чтобы я прекратил говорить на иврите, но я, наоборот, начинал говорить быстрее и громче. В конце концов, я окончательно успокаивался, укладывался в постель и пытался представить, что со мной будет. Что вообще происходит? Я в плену уже больше месяца. Красного Креста как не было, так и нет. И что же у меня за государство, если оно не может заставить египтян следовать даже таким элементарным правилам?!

Я заметил, что много думаю о том, что происходит дома. Забавно, что все это время я беспокоился о своей семье. С ними могло случиться все, что угодно, и в тот момент, когда я воображал, что оно случилось, в моем мозгу это становилось реальным фактом. Я рисовал бесконечный ряд дорожно-транспортных происшествий, взрывов, болезней и катастроф, и всякий раз у меня текли слезы, словно бы все, что я вообразил, действительно случилось.

В десять вечера дверь, как обычно, открылась, и мое сердце забилось чаще. Вместо Азиза вошел другой египетский офицер, за которым следовал Саид.

Новый человек был одет в форму цвета хаки без каких-либо знаков различия. Его форма выглядела так, словно ее тщательно отутюжили, чтобы она выглядела настолько отглаженной, насколько можно отгладить военную форму. Штанины его брюк были заправлены в черные блестящие ботинки отменного качества. Офицер был высок и красив. Хотя он еще не сказал ни слова, все в его облике говорило: «Я летчик». Саид представил гостя: «Это Анвар, египетский летчик».

Анвар сел за письменный стол у моей кровати и приступил к исполнению ритуала, считавшегося, видимо, обязательным для каждого нового дознавателя, то есть стал всеми своими действиями показывать, кто здесь главный: опустошил свой портфель, разложил на столе бумаги… Это был первый египетский летчик, которого я видел своими глазами. Впечатляющая фигура. Не встречал ли я его или его боевых товарищей, пилотирующих свои МиГи над Синаем, Суэцким каналом или пустыней южнее Джебель-эль-Галалы, куда мы являлись на своих «Миражах»? Язык его тела свидетельствовал, что он принадлежал к египетской элите. Саид сел далеко от него — гораздо дальше, чем он сидел, когда допросы вел Азиз.