Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика

Как раз когда я размышлял на эту тему, дверь камеры отворилась, и появился Саид. Атмосфера в камере сразу стала напряженной. В течение последних двух недель я постоянно подчеркивал, что я капитан израильских ВВС, и Саид, звания которого я не знал, но явно было ниже моего, неизменно проявлял ко мне уважение во время больничных встреч. Однако сейчас я оказался в одиночной камере, подобно самому ничтожному из всех заключенных, и эта новая ситуация подразумевала, что Саиду нужно заново строить отношения. Нам обоим было совершенно очевидно, что надо стать напарниками, и от наших отношений будет зависеть; как я буду жить в плену, продолжительность которого оставалась неизвестной.

Саид приказал Осману покинуть камеру и очень жестко обратился ко мне. Он хотел знать, понял ли я, что к чему, и собираюсь ли упорствовать дальше и молчать. Хотя я и понимал, что не смогу удержать эту позицию, я повторил, что рассказал все, что знаю, и что хочу видеть представителя Красного Креста. Саид даже не счел нужным ответить. Деревянная дверь закрылась, в замке повернулся ключ. Я снова был один.

В полдень принесли обед. Снова пита с белым сыром, плюс кусок мяса. Мясо было какого-то странного цвета. С фиолетово-лиловым оттенком. На одном конце стояла печать поставщика. Я не смог к нему притронуться. В камере становилось все жарче, у меня стали отекать веки.

Во сне я перенесся на авиабазу Хацор. Я стоял на крыльце здания 105-й эскадрильи. Вокруг с деловым видом сновали пилоты, беседуя друг с другом, снимая и надевая на ходу летную экипировку. Я опирался на металлические перила и почему-то ни с кем не мог заговорить. Лиц я не видел. Время от времени я обращался к летчикам, пытаясь заговорить с ними, но все были заняты, проходили мимо и не обращали на меня внимания. Я проснулся в ужасе и осознал, что я в той же камере; я чувствовал себя так, словно мне на голову внезапно свалился камень. Подступила тошнота, а вместе с ней понимание, что каждый раз, когда я засну и мне будет сниться Израиль, я буду просыпаться в к этом ужасном месте.

Мне хотелось пить. Я позвал Османа, попросил воды, он вышел и вернулся с графином. Это меня успокоило, поскольку я понял, что смогу получить столько воды, сколько захочу, и что пытка жаждой не в ходит в список допустимых мер давления, по крайней мере сейчас. Я попросил еще, и Осман принес мне еще один графин.

В камере стало еще жарче. Правая стена превратилась в радиатор, наполнявший камеру палящим жаром полуденного солнца, которое в это время сияло большую часть суток. Из тюремного репродуктора непрерывно лились цитаты из Корана. Наступил вечер, и я услышал, как происходит смена караула. Сержант отдавал приказы, с лязгом отпирались и запирались замки… Звуки, доносившиеся снаружи, постепенно обретали смысл. Они несли информацию о базовых составляющих здешней жизни, создавая ощущение ежедневного распорядка.

Вечером тюрьма успокоилась. Воздух наполняли бесконечные песни Умм Кульсум[17], никаких других звуков не было слышно. Вечернее одиночество было наиболее мучительным. Оно служило напоминанием, что все нормальные люди заканчивают работу и вот-вот разойдутся по домам и будут отдыхать. Я вспомнил, что такое же мрачное вечернее настроение возникало у меня в те дни, когда я оставался на боевом дежурстве на базе Рефидим на Синае, когда нужно было забыть про семейное общежитие и все, что оно олицетворяет, и мы, четверо дежурных пилотов, сидели в специальном помещении с твердым ощущением, что жизнь проходит мимо.

Знакомая вечерняя тоска возвращалась, многократно усиленная мыслями и по поводу моего плена. Я пытался предугадать, что будет дальше, чтобы прикинуть, как долго мне здесь находиться, но у меня не было никаких твердых данных, на которые можно было бы опереться. Сами принес мне ужин — снова пита, белый сыр и стакан воды — и исчез, не сказав ни слова. Я понял, что он сменил Османа, и порадовался, что в моей жизни появляется какой-то порядок. Эту ночь я спал крепко.

Утром я проснулся в пустоте. Глубоко в душе я хотел верить, что одиночное заключение окажется кратковременной интерлюдией, призванной сдвинуть дело с мертвой точки, а затем меня снова вернут в больницу, в знакомую палату, из окон которой виден Каир, с меняющимися медсестрами и даже охранниками. Это место, где из-за травм в я должен находиться. Вместе с тем я понимал, что с этого момента моим домом будет эта камера.

Одиночное заключение полностью соответствует своему названию. Мои мысли метались, словно птицы, запертые в клетке, с каждым часом все быстрей и отчаянней.

Я был изолирован не только от внешнего мира, но и от своих египетских тюремщиков. Наши отношения ограничивались тем, что они кормили меня и выносили за мной судно. Время от времени Сами приводил с собой других тюремщиков и показывал им меня. Они разговаривали между собой по-арабски и вместе смеялись. Я стал домашним животным Сами и Османа. Поскольку я был старше их по званию, это казалось мне неправильным, и я изо всех сил старался игнорировать их всякий раз, когда они входили в камеру.