Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика

Это звучало, словно мне очень жаль его брата. На самом же деле я жалел о том, что из всех египетских тюремщиков мне достался именно тот, который верит, что его брата убили выстрелом в спину. Мне было неинтересно, откуда ему известны обстоятельства гибели брата. Важно было лишь то, что я снова столкнулся с человеком, которого арабо-израильский конфликт затронул лично. Впрочем, судя по всему, Сами не был обижен лично на меня за гибель своего брата. Несмотря на очень плохой английский, пытаясь говорить со мной, он выглядел расслабленным и уверенным в себе, используя жесты, чтобы его лучше понимали. Поэтому я охотно отвечал, У меня еще не было опыта многодневного одиночного заключения, однако я уже успел оценить все прелести и блага случайного разговора с кем бы то ни было.

Беседа продолжалась долго, прежде всего из-за языковых сложностей. Сами все время переводил разговор на политику. Подобно многим другим египтянам, он упомянул висящую у входа в кнессет карту, на которой Израиль простирается от Нила до Евфрата, в качестве доказательства экспансионистской природы и истинных целей Израиля на Ближнем Востоке. Мое решительное отрицание существования этой карты было встречено с явным недоверием.

Сами настаивал: «А как насчет декларации Бальфура?»[16] Он произнес это триумфальным тоном и нараспев; сначала его голос звучал высоко, затем опустился ниже, а затем снова пошел вверх, фраза завершилась на той же ноте, что и началась. Его произношение несколько меня смутило, и я переспросил, имеет ли он в виду ту самую декларацию Бальфура. Я взглянул на Сами, египетского солдата, служащего охранником каирской тюрьмы, который явно не принадлежал к привилегированной египетской молодежи. Сами не только знал о декларации Бальфура, объявившей Палестину местом, где будет создано еврейское государство, но и упомянул о ней в нашем разговоре как о причине существования еврейского государства на Ближнем Востоке.

В три часа утра, так и не наладив израильско-египетских отношений, но начав налаживать отношения между нами, Сами заявил, что идет спать. Он вышел из камеры, запер ее, и я услышал его шаги, удаляющиеся по коридору. Лампочка над моей головой по-прежнему горела. Я закрыл глаза и попытался заснуть, все еще не зная, по каким правилам будут вести себя с израильским летчиком, который не хочет говорить.

Проснувшись, в первые секунды я не мог понять, где я.

Было еще раннее утро, но в камере уже становилось жарко. Я по-прежнему был облачен в свой гипсовый костюм, однако лежал не на больничной койке каирского госпиталя, а на жестком тюремном ложе. Надо мной — асбестовый потолок с одинокой лампочкой посередине, горевшей так же, как и тогда, когда я отключился. Слева от меня находилась дверь камеры с небольшим окошком, чтобы охранники могли заглядывать внутрь. Напротив, высоко, прямо под асбестовым потолком находилось маленькое окошко, которое целиком закрывал деревянный щит.

Дверь отворилась и вошел новый охранник. Он был ниже и массивнее Сами. Его темную щеку украшал шрам вроде тех, которые появляются, когда падаешь на что-то острое и зазубренное. В отличие от Сами, он не улыбался. Поставил на мой гипс жестяной поднос, на котором лежал завтрак, aysh we-gebna, пита с белым сыром. Сыр был очень соленым, но этот сыр и эта пита были единственной пищей. Из-за сыра я почувствовал жажду и попросил воды.

Осман (так звали этого охранника) вышел и вернулся с графином воды. Я молча ел, Осман пристально наблюдал за мной. Я предпочел бы, чтобы во время еды на меня не смотрели, но в этом вопросе я вряд ли мог повлиять на свое окружение.

Я был весьма озабочен тем, как в этих обстоятельствах восстановить свой статус офицера; это было очевидно и мне и ему. Этот вопрос оставался главным на протяжении всего моего плена. Я не мог играть никакой другой роли — ни дурачка, сбитого с толку, ни своего в доску парня, ни смирнягу, готового подчиняться, ни горячего сторонника республики Египет. Этот образ мне нужно было в первую очередь поддерживать в собственных глазах. Прежде всего, я не должен был показывать, что мне плохо — и в принципе, и в особенности на глазах у охранников. Осман не сводил с меня глаз. Я доел и дал знак, что мне нужно справить нужду. Осман вышел и вернулся с «уткой» вроде той, которой я пользовался в больнице. Для мочи он принес пустую банку от кукурузы без крышечки. Я понял, что наши отношения будут непростыми. Конечно, тюремным охранникам приходится выполнять неприятные приказы, но заботиться о моей гигиене, словно больничным, сиделкам, было для них слишком. Мне было интересно, используют ли они все мои слабые места, или проведут четкую демаркационную линию между различными методами давления.

Впервые в жизни мне было не с кем посоветоваться. Если бы в этот момент вошел Саид, простой вопрос, заданный мной, стал бы проявлением слабости.