Одиннадцать случаев…(Повесть)

— С девочками ты уже познакомился. Младшая, Сонечка, пока еще просто вертихвостка, старшая, Аня, — музыкантша.

— Ну, папа, оставь! — Черные глаза Ани еще больше наполнились влагой.

— А что я такого сказал? — Дымский обнял ее за плечи. — Конечно, ты еще не настоящая музыкантша, только учишься… Рояль мы не привезли, она здесь играет на аккордеоне.

Видно было, что Дымский к старшей дочери относится особенно. Осторожно и даже чуть опасливо.

Огромная терраса была расположена великолепно. Она поднималась высоко над лужайкой, окруженной пышными высокими кустами, а за ними высились рыжие сосны с черными вершинами. Посмотришь с террасы вниз, глаз так и ухнет в зеленую путаницу растений. Ни подстриженной травы, ни клумбы, только длинные стебли поднимают к террасе бледные чашечки цветов…

Небо стало зеленоватым, а над кустами и деревьями нежно розовело.

Софья Михайловна разлила в тонкие, зеленоватого стекла бокалы розовое вино. Ариан Николаевич поднял бокал, вино заколебалось, жемчужно заблестело… И вдруг он почувствовал, как в нем что-то развязалось и переменилось, и он получил другое зрение, и это приятно и немножко опасно. Ему захотелось сказать что-нибудь такое…

— Мы пьем вечернее небо! — сказал он и улыбнулся Софье Михайловне.

Она пришла в восторг.

— В самом деле! Нет, вы только посмотрите! — И она тоже подняла свой бокал. — Розовое в зеленоватом!

За чаем разговор шел о дачной жизни, о детях, о рыбной ловле. Давлеканов попробовал заговорить о последней работе Дымского. Софья Михайловна наклонилась к гостю и, глядя на него в упор своими удивительными глазами, нежно сказала:

— У нас по вечерам не говорят о работе. Запрещено. Александр Евгеньевич и в отпуске работает днем по нескольку часов. А вечером мы отдыхаем. И как хорошо, что вы к нам приехали! — Она улыбнулась.

«Вот так фунт! — подумал Давлеканов. — Зачем же я ехал?» Но у него почему-то не было досады. А Софья Михайловна при вечернем освещении казалась просто красавицей.

Какое-то другое ощущение жизни было у него сейчас. Немного неправдоподобное, чуть сдвинутое, как бывают чуть сдвинутые, не в фокусе, фотографии. И это было прелестно.

— Ну, голубчик, ну сыграй, ну папа очень просит!

— Я не хочу! Не буду! — Аня оттопырила толстые губки и стала совсем некрасивая.

— Ну, не надо, не надо, только успокойся!

Девочка ушла из-за стола, капризно поводя плечами.

Тонкий месяц заблестел над деревьями и отразился в светлом электрическом самоваре.

Ариан Николаевич много болтал, и, кажется, удачно: все время взрывался высокий горловой смех Софьи Михайловны.

Эх, здорово-то как! А почему бы и ему в самом деле по вечерам не отдыхать, не выключаться?

Дымский тронул приятеля за локоть и показал на дверь. Там стояла Аня с белым аккордеоном. Глазищи ее светили во всю свою силу.

Что это? Живой, низкий голос возник из тишины. Живой, влажный, круглый голос. Он набирал силу, рос, а за ним, как мягкие шаги, следовали аккорды. И Ариан Николаевич пропал. Так же как в детстве, слушая военный оркестр. Ему казалось, что это звучит небо, и месяц, и кусты, и темная сырая лужайка, и стволы сосен играют, как трубы органа… И жаркое щемящее блаженство заполнило его всего.

— Ваша девочка — чудо! — сказал он, когда Аня кончила играть.

Родители молчали. Софья Михайловна положила руку на стол и со странным, горьким и гордым выражением глядела на дочь. А Шурка весь как-то осел, опустил голову. Лицо растерянное, даже испуганное…

Софья Михайловна разрешила все-таки старым приятелям поговорить.

— Идите в беседку, пока я накрою ужин. Сколько вам понадобится минут?

— Минут четырнадцать или девятнадцать, — сказал Ариан Николаевич. — А может быть, уложимся и в одиннадцать.

В беседке над красным столиком зажегся разноцветный фонарик. Ариан Николаевич вспомнил фонарик своей юности времен «дендизма» и улыбнулся.

И вот они сидят друг против друга, Шурка Дымский и Ариан Давлеканов, бывшие школьные товарищи, уже давно выросшие, даже чуть-чуть постаревшие. У каждого за плечами свой, достаточно длинный пройденный путь.

— Все получилось наоборот, — говорил брат. — Мы еще не вышли в рощу и бродили сейчас в унылом ельнике среди серых тощих стволов, покрытых зеленоватыми лишаями. Я с радостью, с легкостью готовился рассказать Шурке о моей идее, а попросить помочь стеснялся. Думал: все-таки большой ученый, слишком земные дела. А он как раз к идее отнесся безучастно. В его лице ничто не дрогнуло. А когда я стал просить его совета и содействия насчет внедрения клея, он оживился и захлопотал. Он стал перебирать людей, к которым стоит пойти, от которых что-то зависит, и это была целая цепь, и не было ей конца. Если этот не поможет, пойди к тому, от того — к другому… Характеры, положение, взаимосвязи, направления — все ему — было до тонкости известно. Он с удовольствием посвящал меня даже в то, у кого на какой струнке можно сыграть. Он был весь в этой дипломатии, в этих хитросплетениях…