Одиннадцать случаев…(Повесть)

Они присели у тонконогого столика, и брат исписал формулами, черточками, стрелками два листа бумаги, объясняя разницу между мономерами и полимерами. С карандашом на весу он посмотрел на Танюшу — понимает ли? Ведь она математик, должна уметь отвлеченно мыслить.

Танюша была задумчива.

— Какие они милые! — сказала она вдруг.

— Кто — милые? — опешил брат.

— Твои… полимеры.

— Но почему же они милые?

— Они такие способные, деятельные, такие щедрые… Из них можно столько всего сделать… — Она очень одобрила полимеры и осталась довольна разговором. Танюша всегда с охотой раскрывалась навстречу всему хорошему.

— Что ты такая веселая? — спрашивал ее брат.

— Я просто ехала в автобусе, просто смотрела в окно, и мне было так хорошо, так весело!

Однажды она заявила:

— Я заработала сто рублей!

— Как это? — Брат поднял брови.

— У меня в сумочке были деньги: на портниху — раз, на плату за ученье — два, за электричество — три! А в комиссионном были туфли… Такие… — Танюша закрыла глаза.

— Ты их купила? Как же ты заработала?

— Стояла, стояла и… не купила, и сто рублей остались в сумочке. Значит, я их заработала! — ликовала Танюша.

Иван Степанович так ни разу и не пришел к нам пить чай. Он так и остался для нашей семьи (исключая брата) лицом мифическим, телефонным. Зато Шурка Дымский заходил… за мной. И уводил меня в кино и на концерты. Что ж, я ходила. Мне даже льстило, что мой кавалер не какой-нибудь мальчишка-чертежник из нашей мастерской, а молодой ученый с именем. Да и ни один мальчишка-чертежник за мной не ухаживал, так что выбирать не приходилось.

— Нина дома? — раздавалось в передней. Шурка так старался говорить басом, что у него получалось: «Нына дома?»

Когда он в первый раз взял меня под руку, я почувствовала на своей руке словно чугунное ядро. Ну и бицепсы у Шурки! Брат рассказывал, как он с детства упражнялся с гантелями. Мне показалось, что я прикована к Шурке, к его тяжелому, устойчивому корпусу. Шагая рядом, он бил по земле крепкими ногами, а я диковато поглядывала на него сбоку. Мне хотелось вырваться от Шурки, и в то же время рядом с ним я чувствовала себя увереннее, даже значительнее. Насчет пьес и кинокартин у Шурки всегда было свое мнение. Правильное. Я с ним соглашалась. Но вот мы приходим на концерт. Я слушаю предконцертную мешанину звуков с обрывками мелодий, шум движения людей, гляжу на серебряные стройные трубы органа, на медовую желтизну пюпитров, занавесей, паркета… и мне как-то по-особому хорошо. Появился дирижер. Минута тишины, всегда немного страшная, — и начинается. Шурка не участвовал во всем этом. Музыку слушала я одна. Это было грустно. Мне хотелось, чтобы Шурка слушал, чтобы его проняло, чтобы у него заблестели глаза, размягчилось лицо. Мне жалко было Шурку, как бывает жалко глухого. Мне нужно было подружиться с ним, раз уж мы все равно ходим вместе в театр и на концерты. Но Шурка был для меня закрыт, я в нем ничего не понимала.

И все-таки он уже стал для меня — пусть немного — своим. С ним было уютно и надежно. Только зачем мне эта преждевременная устроенность? А жизнь? Я еще ничего не видела, ничего не сделала. И я не понимала себя.

В день моего рожденья Шурка принес мне книгу, которую написал он, Александр Дымский, создал, так сказать! Лицо у него было торжественное, губы немного дергались от смущенья. Книга была завернута в бумагу, а еще он протянул мне картонную трубу. Я, конечно, первым делом заглянула в трубу. Ух, каким густым, прекрасным запахом ударило оттуда! Я запустила в нее руку, укололась и вытащила огромный букет роз, белых и красных. Почему же он запихнул их в трубу? Наверное, трудно было запихивать? Понятно! Не мог же он, А. Д., идти по улице с букетом!

Книгу я развернула только на другое утро. Было воскресенье, и я на свободе делала смотр своим подаркам.

Серая обложка. Черными буквами наверху — «А. Дымский». Внизу — «Технология производства…» не помню уж, какого производства.

Раскрыла книгу, и мне стало жарко. На первом листе крупными синими буквами было написано: «Моей Нине». Да что же это? Еще никто ничего не сказал, и вдруг — моей? Как же теперь быть?

— Дорогая, нет ли у тебя мягкой резинки? — Брат неслышно вошел в тапочках. — О, что это? Шуркина книга? — Он взял ее и стал с жадностью рассматривать. Переворачивал, хлопал по обложке. — Да-а-а… — говорил он восхищенно. — Да-а-а! Ты мне дай почитать, дорогая. Все-таки Дымский — потомственный химик, и отец его, и дед… да и сам он — голова! В большие ученые выходит твой Шурка!

Я так обрадовалась! Даже не обиделась на «твой». Пока брат говорил, Шурка рос и рос в моих глазах, я видела его сильную, главную сторону, а мне сейчас просто необходимо было гордиться Шуркой. Мне стало весело.

— Ты что же вчера так рано ушел? Заглотал кусок торта и удалился? Танюша без тебя такое выдавала!

— А что она рассказывала? — встревожился брат.

— Много… И про бабушку Марью Ивановну!

— Как? И про бабушку тоже?

— Да, про то, как бабушка ехала в автобусе…

— Довольно, я это все слыхал сто раз! — Брат нахмурился.

— Да ты не сердись, у нее это так симпатично получается!

Брат улыбнулся.