Один выстрел во время войны

— Посовестились бы, — тихо проговорила Дарья, укрывая тарелки полотенцем.

— Извините… Слышал я, железная дорога разбита полностью. Люди нужны. Поговаривают, местное население будут привлекать. Так что все равно придется ехать.

— Куда ж с таким здоровьем! — всплеснула руками Дарья.

— Всякой работы много. Что-нибудь подберут. В общем, утром отчалю. Если останусь там — сообщу.

Эту ночь Рыжий не спал.

Рано утром Дарья открыла вещмешок, натолкала чего-то. Федор Васильевич сопротивлялся — «не надо», «обойдусь», — а она будто ничего не слышала.

Провожал Федора Васильевича один Петр. На Городском бугре военрук пожал руку ему, сказал просто, обыденно:

— Бывай здоров… Мать у тебя — золото. Береги. Я тебе напишу. Когда отец вернется, постарайся сообщить мне. Хочу поглядеть, хороший, наверно, человек… судя по всему.

Поле было серым, пустынным. Федор Васильевич исчез быстро. Это его шинель виновата, очень уж скоро слилась с полем.

Во дворе долго еще торчало на осиновом бревне задиристое топорище. Рука не поднималась у Рыжего вытянуть топор, словно иначе он нарушил бы что-то дорогое и важное.

Наверное, с неделю не было от него ни слуху ни духу. А потом — письмо. Сначала благодарил Дарью за ее заботу. Были строчки для Петра — насчет отца. Напоминал, чтобы сообщил обязательно, когда приедет. Хорош Федор Васильевич, рассуждает так, словно приезд отца с фронта — дело решенное. Уже в конце письма немного о себе. Устроился. На работе людей только давай. На железной дороге жизнь еле теплится, на ладан дышит. Дел много предстоит, так что без работы не останется, хотя железнодорожной профессии не имеет.

Вот и все.

Дарья осталась довольна письмом. Устроился… Это хорошо, человек незряшный, нельзя, чтобы жизнь совсем доконала его. То на фронте покалечили, то в селе под суд отдали… А человек он незряшный, хорошую жизнь только бы…

Для Рыжего письмо стало приговором к одиночеству. Значит, с Федором Васильевичем все покончено. Заскребло, заныло в душе. Во дворе с большим трудом он вынул топор, откатил вовсе не нужное бревно в сторону, чтобы не мешало, а то спотыкаться только, в сарае пересчитал удочки и тут же забыл, сколько их, а потом закинул наверх, к стропилам, с глаз долой. Конечно, железная дорога не на краю света, можно смотать к нему на денек. Но что это такое — на денек? Вот если бы каждый день…

«Зачем все это нужно, зачем?» — пытал он себя, уставившись взглядом в белеющий бок полустесанного бревна. Искромсать на дрова, что ли? Все равно никуда это бревно не сгодится, да и дровишки на зиму надо помаленьку готовить.

Он и не заметил, как во двор вошла Таня Шаламова. Она стояла у порога и, видно, ждала, когда на нее обратят внимание. Серьезная девка. Длинноногая, с рыжеватой косой, глаза такие, словно только что плакала.

— Петь… Вальку привезли…

Раздумья Рыжего как ветром унесло из головы.

— Как… привезли?

— Ну, сказали, больница больше ни к чему.

— Живого?!

— Петь… Да ты что?..

И он обмяк. Живой Кучеряш, конечно, живой. Но это, как видно, не все. Наверно, было из-за чего плакать.

— Тетя Катя пустит?

— А почему же? И Вальку зачем отгораживать?

Немного отлегло. Выходит, не так уж плохи дела.

— Придешь? — с тревогой всматривалась Таня в Петра.

Вот дура. Ну как это — не прийти? Даже если тетя Катя скажет «нет», он все равно выберет момент, пронырнет к Кучеряшу.

— А… Даргин?

Таня поставила Рыжего в тупик. Друг ведь Митька-то. Но теперь посчитает ли Кучеряш своим другом? А тетя Катя? Нет, с Митькой у Кучеряша и у тети Кати дела крутые. Прийти к Вальке он, конечно, захочет, да пустят ли? А если не пустят, то как все будет потом для Вальки? С какой стороны ни зайти — хуже не придумаешь.

— Может, сбегать к нему тоже? — теребила косу Таня.

— Зачем? Подумает, зовут его.

— А как же, Петь? Обидится…

— Я сам скажу. Побуду у вас и… скажу.

— Ну… смотри, — потускнела Таня.

Валька лежал на широкой деревянной кровати, укрытый тонким байковым одеялом. Тетя Катя, как видно, отплакалась, все слезы вылила. С темным застывшим лицом она обходила кровать, словно не замечая Вальку. Вплотную к кровати был пододвинут стол, отчего казался ее квадратным продолжением. На столе уже поблескивала эмалированная кружка с молоком, пустая тарелка с ложкой и ломоть хлеба. Готовился первый домашний обед после больницы.

— Ну, как ты? — вяло, без интереса проговорил Валька.

— Ничего… Судили…

— Знаю.

— Ты-то как? Больно небось?

— Привык, поутихло. Ноги не слушаются, как чужие, совсем не шевелятся.

Рыжий всмотрелся в то место под одеялом, где должны быть ноги. И действительно, там что-то лежало, но это «что-то» походило на две вытянутые жерди, посреди которых вмялось, безжизненно обвиснув, одеяло. Было трудно поверить — у Кучеряша отнялись ноги.

— А Митька чего же? Боится?

— Прискачет! — горячо до неуемного вранья затараторил Рыжий. — Он еще не знает, что ты дома. Как узнает, он вмиг… Его тоже судили! Он знаешь как переживает за тебя? Он целыми днями отирался у больницы…