Один выстрел во время войны

— Диспетчер! Это я, уполномоченный. Срок выполнения приказа истекает. Настоятельно требую локомотив. Ну и что? Измените приказ! — накалился его голос. — Паровоз нужен срочно…

Положил трубку на стол, не сомневаясь, что пожилой исполнительный дежурный по станции определит ее на свое место.

— Вот так! — дугою вздернув бровь, взглянул Павловский на Карунного и медленно вышел на перрон.

Начальник участка сгорбился, запустил руки в карманы брюк. Так сидел долго, не замечая дежурного, склонившегося над потрепанной книгой для записей.

— Вот какая погода… у человека, — пробормотал он. Затем выпрямился, стремительно вышел из помещения…

Напряглась, покраснела шея Павловского, услышавшего шаги за спиной. Не остановился он, не повернул головы, пошел бы дальше, но каменный настил перрона кончился. «Не мальчишка же я, чтобы убегать», — подумал он. Сделал вид, что удивился неожиданному появлению пристально глядевшего на него начальника участка.

— Пытаюсь вас понять… Не понимаю! — с горечью произнес тот.

— Понимать нечего… Надо работать. Чтобы ни один человек не отстал, ясно, Семен Николаевич? Паровоз скоро будет.

— Без вас знаю, что мне делать, — вздохнул Карунный.

Павловский отвернулся от него, прогулочным шагом направился в обратную сторону перрона.

Возвращаясь к вагонам, Карунный с омерзением думал об этом разговоре, поворачивался, смотрел на облезлое здание вокзала. Он чувствовал необходимость жесткого объяснения с Павловским и чтобы — до конца; мучился, будто оставил важное незаконченное дело по своей воле. Если бы не отъезд…

Он спешил.

6

Своей каменной полосой перрон отгородил вагоны и набившихся в них людей от поселка в Терновой, от всех трудных дней, пережитых в этих местах. Дмитрий торчал в двери и смотрел на стоявшую рядом с вагоном Таню. Она была уверена: теперь увидятся не скоро. Дмитрий так и говорил на прощание, что будет передвигаться чуть ли не за самим фронтом. До Берлина далеко, дорог у строителей не перечесть.

За день до отъезда вернулся Федор Васильевич. Здоровье не радовало, поэтому он не мог ехать с рабочими. Посоветовался с Карунным, и оба решили, что к строителям он приедет, как только поправится. Пока следует пожить в деревне, в Луговом.

В вагоне рядом с Дмитрием стоял Петр. Он сказал Федору Васильевичу все, что надо было передать матери, теперь смотрел на своего бывшего учителя и думал, как осунулся он, постарел.

Оттеснив Петра, в дверях встала Алевтина, ей хотелось в последний раз взглянуть на Федора Васильевича.

— Пиши! — крикнула она, хотя об этом говорили еще при погрузке.

Уласов грустно улыбнулся.

За Алевтиной в вагонном полумраке поднялся со скамейки Никита, на прощание он приподнял над головой фуражку.

Поезд ушел. Федор Васильевич взял Таню за руку и повел, как маленькую.

До Лугового они добрались за неделю. По селу шли не торопясь, часто останавливались, чтобы Таня могла отдышаться. Глубоко вросшими в землю стояли дома; когда-то они казались высокими, красивыми. Улицы были узкими, с желтыми выгоревшими полянами травы, не выдержавшей летнего зноя. Сельский клуб, ранее красовавшийся своими стройными колоннами на площадке парадного входа, походил сейчас на старинный, никому не нужный особняк.

— Мама!.. — вырвалось у Тани, когда она вошла во двор.

Катерина выскочила простоволосая, с мокрыми по локоть руками: она готовила корм поросенку. Торопливо вытирая руки о передник, шептала:

— Неужель!.. Дочка — а…

Федор Васильевич молчаливым свидетелем встречи стоял рядом.

— Как же ты обдумала, домой-то? Господи, радость какая! — Катерина то целовала мокрые щеки Тани, то смотрела в ее виноватые глаза. — Письма нету… На почту бегала, если не письмо, ну так, может, позвонют, вроде бы телеграммы от тебя…

— Мама, ты знаешь… У тебя будет внук.

Катерина отшатнулась, чтобы дочь была виднее.

— Ты что-о?..

Суровым, неприступным стало ее лицо.

— Ты… всурьез?.. От этого небось?.. — Голым локтем с приставшими шариками распаренной пшеницы она указала на Федора Васильевича.

— Нет. Все равно считай меня замужем. Даргин.

Застонала Катерина. За нею в дом молча поплелась Таня. Присутствовать при дальнейшем объяснении с матерью Федор Васильевич посчитал неприличным. Он вышел на улицу и увидел: маленькая согбенная старуха, его бывшая хозяйка, Мотылиха, у которой он квартировал, прильнула к окну.

— Нехорошо! — рявкнул Уласов.

Мотылиха вздрогнула, постояла будто приросшая к окну, долго не поднимала глаз.

— Нехорошо, хозяйка, подглядывать.

— А-а, это т-ы, Хфедор… А я просто так… Думаю, Катерина дома, что ль…

— Дома, но делать тебе здесь нечего. Ты не знаешь, где Дарья Ковалева?

— У себе, куды ж понесет нынче? Праздник у нас.

Федор Васильевич закинул за спину вещмешок, еще раз глянул на согнутую в три погибели старуху. Ох и любопытна!

В доме Катерина внимательно посмотрела на дочь, не выдержав, шагнула за порог, заглушая рыдания. В сарае, за высокой плетневой загородкой для поросенка, она уткнулась лицом в поленницу. Ее пальцы срывали встопорщенную кору с дров, к щекам и шее липла крупа древесной червоточины…