Один выстрел во время войны

Теперь милиционер бывал в селе чуть ли не каждый день. Ни разу не обошел он двор Митьки Даргина и двор Ковалевых. Постоянно высматривал что-то по-за углами, разговаривал о чем-то с соседями, ходил к деду Павлу Платонычу. Уж арестовал бы, и делу конец!

Петр с Митькой ничего не знали, а село уже полнилось слухом: готовится суд. Несдобровать парням да и военруку Федору Васильевичу тоже.

Несдобровать… человека убили, о какой милости думать? Жаль было матерей, совсем извелись, черными стали и худыми. Одни глаза и скулы.

Наступил день, когда Рыжему с Митькой разрешили прийти в больницу.

Не терпелось бегом броситься в палату к Кучеряшу, но тут же одолела оторопь: как он встретит?..

Кучеряш лежал на кровати, окруженный всем белым. Острые коленки его двумя выступами приподнимали простыню. Из-под простыни виднелся угол большой подушки, — значит, еще одну подложили под коленки. Как, должно быть, Кучеряшу больно; как он, бедняга, терпит…

Он лежал с бледным, обескровленным лицом. Он видел вошедших в палату, не мог не видеть, потому что они остановились у ног, перед его неморгающими глазами. Но ни одним мускулом на лице, ни движением зрачков не показал, что он заметил пришедших, что они для него что-то значат.

Он существовал уже отдельно от своих друзей. В его глубокой сосредоточенности не было ни осуждения участников и свидетелей его несчастья, ни переживаемой им боли, ни желания смахнуть со щеки ползающую муху.

Рыжий вдруг почувствовал, насколько Кучеряш стал взрослее. Он уже знал такое, что было недоступно ровесникам, по-прежнему легко и просто бегающим по селу, он проникал сосредоточенным взглядом в неведомую им жизненную тайну, о которой они, еще не умеющие думать глубоко — до самого главного, еще и представления не имели.

Он был рядом со смертью. Поэтому им разрешили войти в палату, пусть всего на две-три минуты, но все же впустили. Понял Петр — чтобы попрощаться. И от сознания, что видится с Кучеряшем, живым, хотя и молчаливым, но все же по-настоящему живым, все понимающим, в последний раз, в глазах стало темно. Рыжему до грудной боли захотелось, чтобы Кучеряш узнал, какой никчемностью чувствует он себя за то, что осуждал его, приносящего украденные морковки и груши. Он же ел их, эти груши и морковки. Посмеивался только, осуждая… Ему хотелось, чтобы сейчас же, в палате, с ним разразилось что-то невероятное, чтобы он мог лечь на соседнюю кровать и чтобы Кучеряш видел это.

— Уходите, — прошептал кто-то в белом халате позади ребят.

Уйти, ничего не сказав… Рыжий поставил на табуретку поллитровую банку с медом. Банка была накрыта половинкой листа из школьной, в клеточку тетради и обвязана в несколько раз белой, прямо с катушки ниткой. На эту бумагу враз перелетела со щеки Кучеряша муха.

— От деда… Павла Платоныча… — еле выговорил Петр.

Кучеряш не подал знака, что слышит, что вообще чувствует чье-то присутствие и знает этих людей, деда Павла Платоныча и вкус меда. Ничто не существовало для него, ничто. Беспомощный, растерявшийся, Рыжий смотрел на Кучеряша, пытаясь поймать хотя бы признак внимания к себе, к Митьке, к меду, ко всей окружающей его жизни. В поисках поддержки Рыжий взглянул на Митьку. Но тот вряд ли что видел вообще: его глаза были полны слез, отчего казалось, что к его зрачкам вплотную приставлены увеличительные стекла.

3

«Суд будет…». «Ждут, как с Валентином Шаламовым обойдется. Если выживет, наказанье определят поменьше…». «Подписку с военрука Уласова взяли, чтобы из села не уезжал…». «Не станут судить… Фронт рядом, чего ж судить-то. Нарочно, что ли, в Кучеряша пальнули…». «Война, строгость повышенная…»

Разные толки множились на всех порядках села. По-всякому относились люди к этой беде. Тетя Катя заявлялась к Ковалевым по вечерам. Завидев Петра, начинала плакать. Дарья пыталась утешить ее, говорила, что Валентин, по слухам, идет на поправку, поэтому нечего убиваться. А сама с дрожью в сердце думала о предстоящем суде. Люди просто так не станут болтать, нет дыма без огня, засудят. Время военное… Усаживалась рядом с тетей Катей и тоже начинала реветь.

В такие минуты Петр не мог оставаться дома. Надо бы к Митьке, но тетя Катя строго-настрого заявила, чтобы ноги не было в его доме. Вдвоем, по ее словам, Рыжий с Митькой опять что-нибудь придумают, и от этого почему-то могло быть хуже Валентину. Конечно, можно было бы и ослушаться, да зачем… Петр уходил к речке, еле удерживался, чтобы не зареветь. Брал хворостину и загадывал: если попадет по водяному пауку, то все обойдется благополучно и с Кучеряшем, и с ними, и с военруком Федором Васильевичем. Но если промахнется…

Вечерняя гладь реки чутко отзывалась на хлесткие удары. Водяные пауки были невидимы. Они выскальзывали из лещуга, и за ними тянулись живые бороздки. Он хлестал по острым треугольничкам этих бороздок, останавливался, надеясь, что с пауками покончено, но вскоре раздвигающиеся бороздки появлялись снова. То ли не удавалось попасть по невидимым скороходам, то ли пауки появлялись из лещуга каждый раз новые.