Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку)

Однако она словно бы еще вслушивается в рокочущий адский шум, то нарастающий, то затихающий, лоб наморщен, словно она размышляет о том, не это ли мир и покой, обещанный добрым пастором Лоренцем.

В результате этого самоубийства уволили с должности, однако, тюремного священника Фридриха Лоренца, а не пропойцу-врача. Против священника возбудили судебный процесс. Ведь если узнику позволяют самому принять решение о жизни или смерти, то совершают преступление и пособничают преступлению, ибо такие решения вправе принимать только государство и его служители.

Если сотрудник уголовной полиции рукоятью пистолета наносит человеку смертельно опасную травму, а пьяный врач позволяет пострадавшему умереть, то все в полном порядке. Если же священник не предотвращает самоубийство, если предоставляет свободу действий заключенному, который более не имеет на это права, он совершает преступление и должен за него поплатиться.

Увы, пастор Лоренц – как и эта Хергезель – избежал кары за преступление, он умер от горлового кровотечения, как раз в ту минуту, когда пришли брать его под стражу. Ведь возникло еще и подозрение, что он вступил с окормляемой в безнравственную связь. Но пастор, как он сам бы сказал, обрел покой, многое его миновало.

Однако же вышло так, что Анна Квангель до судебного разбирательства ничего не узнала о смерти Трудель и Карла Хергезель, ведь преемник доброго пастора был слишком труслив или просто не хотел передавать весточки заключенных. Он строго ограничился пастырской службой там, где в ней была нужда.

Глава 61 Судебное разбирательство. Свидание

Даже самая изощренная, самая хитроумная система может дать сбой. Народный трибунал Берлина, суд, который не имел к народу никакого отношения и куда народ не допускался даже как безмолвный зритель, поскольку большинство слушаний были закрытыми, – этот Народный трибунал представлял собой именно такую изощренно-хитроумную систему: обвиняемый еще и в зал суда не вошел, а уже практически был приговорен, и ничего хорошего ему в этом зале ожидать не приходилось.

Тем утром к рассмотрению было назначено лишь одно небольшое дело – против Отто и Анны Квангель по обвинению в государственной измене и измене родине. Публика заполнила зал едва ли на четверть: несколько партийных мундиров, несколько юристов, по непонятным причинам пожелавших присутствовать на слушаниях, а в первую очередь студенты-правоведы, стремившиеся усвоить, как юстиция уничтожает людей, все преступление которых состояло в том, что они любили свое отечество больше, чем выносящие приговор судьи. Входные билеты вся эта публика поголовно получила по блату. А вот где добыл билет маленький старичок с острой седой бородкой и глазами в кайме мудрых морщинок, иными словами, где добыл билет отставной советник апелляционного суда Фромм, осталось неизвестным. Во всяком случае, он неприметно сидел среди прочей публики, чуть особняком, опустив голову и то и дело протирая очки в золотой оправе.

Без пяти десять полицейский ввел в зал Отто Квангеля. Он снова был в той одежде, в какой его взяли в цеху под стражу, – в чистой, но латаной-перелатаной выцветшей куртке, на которой ярко выделялись темно-синие заплатки. По-прежнему острый взгляд Квангеля равнодушно скользнул по незанятым стульям за барьером, потом по зрителям, на миг вспыхнул при виде советника Фромма, – и Квангель сел на скамью подсудимых.

Без малого в десять другой полицейский ввел вторую обвиняемую, Анну Квангель, и вот тут-то случился недосмотр: увидев мужа, Анна Квангель без колебаний, не обращая внимания на людей в зале, прошла к нему и села рядом.

Отто Квангель, прикрыв рот рукой, прошептал:

– Молчи! Пока что молчи!

Но огонек в его глазах сказал ей, как он рад этому свиданию.

Конечно, распорядок этой сиятельной судебной палаты никоим образом не предусматривал, чтобы двое обвиняемых, которых месяцами тщательно изолировали друг от друга, за четверть часа до начала разбирательства могли сесть рядом и спокойно поговорить. Но оба полицейских то ли впервые исполняли такую службу и забыли про инструкции, то ли не придавали этому уголовному делу большого значения, то ли сочли простоватых, плохо одетых пожилых людей не заслуживающими внимания, – так или иначе, они не стали возражать по поводу места, выбранного Анной Квангель, и на протяжении следующих пятнадцати минут почти вовсе не смотрели на обвиняемых. С куда большим интересом они принялись обсуждать служебные оклады, недоплаты за ночную работу и несправедливо высокие налоговые отчисления.