Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку)

Когда именно Эва Клуге и седовласый учитель Киншепер впервые заговорили о том, что вообще-то могли бы пожениться, ни тот ни другая не помнили. Возможно, они вообще об этом не говорили. Так получилось невзначай, само собой. Да им было и не к спеху – потом, когда-нибудь придет время. Двое стареющих людей, которым не хотелось на склоне дней остаться в одиночестве. Нет-нет, никаких детей, ни в коем случае – при мысли о детях Эву охватывал ужас. Но дружба, любовь, участие, а главное – доверие. В первом браке о доверии и речи не было, ей все время приходилось руководить, а вот теперь, на последнем отрезке жизненного пути, так хочется доверчиво покориться, позволить, чтобы тобой руководили. В кромешном мраке, когда Эва совсем пала духом, из-за туч вновь выглянуло солнце.

Малиновый дербенник повержен, до поры до времени искоренен. Конечно, он опять вырастет, такой сорняк надо выбирать из рыхлой земли при вспашке, ведь каждый кусок корневища даст новое растение. Но теперь Эва знает это место, возьмет его на заметку, будет приходить сюда до тех пор, пока не истребит дербенник полностью.

Собственно, теперь можно бы и позавтракать, самое время, желудок тоже подсказывает. Но, бросив взгляд на бутерброды и фляжку с кофе, лежащие в теньке на опушке, она видит, что завтрака нынче не будет, желудку придется помолчать. Ведь там уже орудует парнишка лет четырнадцати, невероятно оборванный и грязный, жадно уминает ее бутерброды, словно спасаясь от голодной смерти.

Парнишка поглощен едой и даже не замечает, что тяпки на заросшем сорняками участке больше не слышно. И вздрагивает от неожиданности, только когда женщина уже стоит прямо перед ним, и смотрит на нее большими голубыми глазами из-под спутанной копны светлых волос. Хотя его застали за воровством и бежать нет смысла, парнишка глядит без страха и без чувства вины, скорее уж с вызовом.

В последние месяцы деревня, в том числе и Эва Клуге, привыкла к таким ребятам: воздушные налеты на Берлин постоянно усиливались, и населению рекомендовали отправлять ребятишек в деревню. Так что провинция сейчас переполнена берлинскими детьми. Но, как ни странно, иные из них никак не могли свыкнуться с тихой деревенской жизнью. Казалось бы, здесь спокойнее, кормят лучше, по ночам не будят, а они не выдерживали, их неудержимо тянуло назад, в большой город. И ребята пускались в путь – босиком, без денег, выклянчивая еду, прячась от деревенской полиции, они уверенно находили дорогу в почти еженощно горящий город. Пойманные, отправленные обратно в деревню, они, немножко отъевшись, сбегали снова.

Этот парнишка с вызывающим взглядом, уминавший завтрак Эвы Клуге, похоже, бродяжничал уже давно. Никогда в жизни она не видала таких грязных оборвышей. В волосах солома, а уши такие черные, что хоть морковку сажай.

– Ну как? Вкусно? – спросила Эва Клуге.

– А то! – ответил парнишка с отчетливым берлинским выговором. Посмотрел на нее, спросил: – Лупить будешь?

– Нет. Доедай спокойно. Я разок и без завтрака обойдусь, а ты голодный.

– А то! – опять сказал он. И добавил: – Опосля-то отпустишь?

– Возможно, – ответила она. – Но, может, согласишься, чтоб я сперва тебя отмыла и немножко привела в порядок твою одежду. А глядишь, найду для тебя и подходящие целые штаны.

– На кой? – возразил он. – Все равно ж променяю с голодухи. Знаешь, скоко я всего променял за год, пока бродяжу! Штанов пятнадцать! И десять пар башмаков!

Он победоносно посмотрел на нее.

– А зачем ты мне об этом рассказываешь? – спросила она. – Выгодней ведь взять штаны и ничего мне не говорить.

– Не знаю, – нехотя ответил он. – Может, потому, что ты не разоралась, хоть я и спер твой завтрак. По-моему, глупо глотку-то драть.

– Значит, ты уже целый год бродяжничаешь?

– Ну, тут я малость загнул. Зимой не бродяжил. Перекантовался в глуши у трактирщика. Свиней кормил, кружки пивные мыл, все делал. Житуха была первый сорт, – задумчиво сказал он. – Смешной мужик, хозяин-то. Вечно под мухой, а со мной разговаривал, будто я ему ровня, и по годам, и вообще. Там я и приохотился к шнапсу да к куреву. Ты-то как, любишь шнапс?

Вопрос, следует ли четырнадцатилетним мальчишкам пить шнапс, Эва Клуге решила обсудить попозже.

– Но потом все-таки сбежал? Хочешь вернуться в Берлин?

– Не-а, – сказал парнишка. – К своим не пойду. Скукота.

– Так родители, наверно, беспокоятся, они же не знают, где ты!

– Они? Беспокоятся? Да они рады до смерти, что я свалил!

– Кто у тебя отец?

– Отец? Всего помаленьку: кот и шпик, да и стибрить может, что плохо лежит. Только не прет ему, вечно в пролете.

– Так-так, – сказала Эва Клуге, после этих откровений голос у нее сделался жестче. – А мать что говорит?

– Мать? А чего ей говорить? Она ж просто шлюха!

Хлоп! Вопреки полученному обещанию он таки схлопотал оплеуху.

– Не стыдно тебе так о матери говорить? Тьфу!

Парнишка и бровью не повел, только потер щеку.

– Хорошо вмазала, – констатировал он. – Добавки чего-то неохота.

– Нельзя так о матери говорить! Понятно? – сердито сказала Эва.