Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку)

Именно что в других, но не в этом, открытки писал не он! Не он! Если арестовать его, привезти сюда, на Принц-Альбрехтштрассе, то обергруппенфюрера уже не остановишь, он сам допросит Клуге, а тогда все раскроется, не насчет открыток, но насчет хитростью полученной подписи под протоколом, вот то-то и оно! Нет, привозить Клуге сюда нельзя ни под каким видом!

Но и оставлять Клуге на свободе нельзя, даже под постоянным наблюдением, на это Пралль нипочем не согласится. И морочить шефа долго не получится, даже если пока умолчать, что Клуге найден. Раз-другой Пралль уже недвусмысленно намекал, что передаст дело Домового в другие руки, кому-нибудь поэнергичнее! Этак опозориться комиссару никак нельзя – вдобавок он увлекся этим делом, оно стало для него важным.

Эшерих сидит за письменным столом, смотрит в пространство, покусывает свои разлюбезные песочные усы. Черт, полный тупик, думает он. И я сам себя туда загнал! Что ни сделай, все неправильно, а сидеть сложа руки тем более! Окаянный тупик!

Он сидит, ломает голову. Время идет, а комиссар Эшерих все сидит и размышляет. Баркхаузен – да пошел он к черту, этот Баркхаузен! Пускай торчит там и следит за домом! Времени у него пруд пруди! И если он проворонит Энно, комиссар все кишки из него вытрясет! Пять сотен марок, прямо сейчас! Фиг ему с маслом, а не пять сотен! Этот Энно со всеми потрохами, сотня таких Энно не стоят пятисот марок! По морде он съездит этому кретину Баркхаузену! Комиссару начхать на Клуге, ему нужен автор открыток!

Однако, продолжая молча сидеть за столом, комиссар все-таки меняет свой взгляд на Баркхаузена. Во всяком случае, встает, идет в кассу. Берет там пятьсот марок («расписку потом»), возвращается в кабинет. Он собирался ехать на Ансбахерштрассе на служебном автомобиле и взять с собой двоих сотрудников, но теперь дает отбой – ни машина, ни люди ему не нужны.

Вероятно, Эшерих изменил отношение не только к Баркхаузену, но и к делу Энно Клуге. Во всяком случае, он вынимает из брючного кармана свой большой табельный револьвер и взамен кладет легкий пистолет, из числа недавно конфискованных. Он уже проверял, пистолетик отлично ложится в руку и хорошо стреляет.

Ладно, пора. На пороге кабинета комиссар останавливается, еще раз бросает взгляд назад. Происходит нечто странное: сам того не желая, он вскидывает руку, словно приветствуя эту комнату на прощание. Прощай… Смутное ощущение, догадка, которой комиссар Эшерих почти стыдится, – что он увидит этот кабинет не таким, каким его покидает. До сих пор он был чиновником, который охотится на людей, точно так же как другой продает почтовые марки, аккуратно, прилежно, по правилам.

Однако сегодня или завтра утром, вернувшись сюда, в кабинет, он, вероятно, уже не будет тем же чиновником. У него появится причина корить себя в чем-то, что нельзя забыть. В чем-то известном, вероятно, только ему одному, но тем хуже: он-то будет об этом знать и оправдать себя никогда не сможет.

Вот так Эшерих прощается с кабинетом и уходит, чуть стесняясь прощального жеста. Посмотрим, успокаивает он себя. Может, все обойдется. Сперва мне надо потолковать с Клуге…

Он тоже едет на метро, и, когда выходит на Ансбахерштрассе, уже вечереет.

– Не дождешься вас! – при виде его злобно ворчит Баркхаузен. – У меня за весь день маковой росинки во рту не было! Денежки мои принесли, господин комиссар?

– Заткни варежку! – бурчит комиссар, что Баркхаузен вполне резонно принимает за утвердительный ответ. Сердце у него опять бьется веселее: он предвкушает денежки!

– Где он тут живет, этот Клуге? – спрашивает комиссар.

– Да почем я знаю! – быстро и обиженно отвечает Баркхаузен, предвосхищая любые упреки. – Я же не могу ходить по всему дому и спрашивать про него, он ведь меня знает! Не-ет, но он наверняка живет в садовом флигеле, а где в точности, это вы сами выясняйте, господин комиссар. Я свою работу исполнил и хочу получить деньги.

Эшерих пропускает его слова мимо ушей, спрашивает, каким образом Энно теперь обретается здесь, на западе, и как Баркхаузен вышел на его след.

Тому приходится подробно обо всем доложить, комиссар делает пометки насчет Хеты Хеберле, насчет зоомагазина, насчет вчерашней сцены с ползаньем на коленках: на сей раз комиссар записывает все. Полным отчет Баркхаузена, разумеется, не назовешь, но можно ли требовать от него полноты? Кто может потребовать, чтобы человек признался в собственной промашке? Ведь если Баркхаузен расскажет, как получил деньги от Хеберле, ему придется рассказать и как он их лишился. Придется рассказать и о двух тысячах марок, которые сейчас едут в Мюнхен. Не-ет, такого никто от него требовать не может!

Будь Эшерих в несколько лучшей форме, он бы заметил в рассказе шпика кое-какие несообразности. Но мысли Эшериха по-прежнему слишком заняты другими вещами, и он бы с удовольствием прогнал этого Баркхаузена с глаз долой. Но пока что без него не обойтись, и комиссар со словами «Ждите здесь!» идет к дому.