Один талант

Я взяла ее на руки, заглянула в глаза и пропала. Маленькая моя, золотая, бедненькая, единственная… Счастье мое глупое. Радость…

Сейчас уже пошли пеленки, усталость и сердитость. Иногда она ведет себя плохо. Но если всех непослушных и орущих детей мы будем отдавать на усыновление, то зачем вообще жить?

Так что я целую ее в макушку, вдыхаю запах. Люблю. Иногда она даже дает мне поспать.

Родина-дитя. Не мать.

Как-то так…

* * *

Теперь в голове слова, смысла которых он не знает. С ним это часто: то путаница в фамилиях, а то и вовсе голоса… Старцы предупреждали его: могут одолеть бесы. И он построил личную церковь, где все было в уважительном золоте, где не дал никому своровать ни мраморной крошки, ни канадского кедра.

Кто это – Мардук? Он? Он – Мардук. Справедливый и сильный, благочестивый и мужественный. Он приходит на помощь тем, кто взывает. Он убивает ее. Рвет на части и из ее частей создает небо, и землю, и реки, и океаны, в которых все – честно и так, как он хочет. Не боится. Совсем не боится. Потому что не верит, что Тиамат – его мать… Она – хаос и порождение бездны. И никогда его не любила.

Бросила маленьким. Умерла. И отец тоже связался со змеями, превратился в дракона. Вышвырнул и забыл. И никто не сказал ему, как это бывает, когда любят.

«Мардук!» – кричит он, просыпаясь в липком поту.

«Дурак, – поправляет кто-то. Уже не вежливо, как раньше. А брезгливо и раздраженно. – Дурак».

«Я есть, – он почти плачет, – я живой. Я докажу, я вернусь».

А в голове снова чужие – девочка из Уганды, Хиросима, полуразрушенная мазанка, голод, грязь, руки, связанные за спиной. Он путает имена. И имена путают его. Он хочет свежую рубашку и побриться. Но руки дрожат, и его бреет кто-то другой, незнакомый. Без лица.

* * *

Стук в окно:

– Хто там?

– Самооборона Крыма…

– Спим уже, мимо иди.

– Корову отдайте, тогда пойдем.

– Ну як хочете. Петро, стреляй…

– Бисови вы диты!!! Мать вашу вот…

– Петро, стреляй, кажу, пока не сбежала эта самооборона. В ногу!

– Тьху ты ё. Никакого революционного духа на вас нет… Ну и на добранич.

– И тебе не хворать.

На самом деле никакого Петра нет. Есть сестры – баба Маня и баба Дуся, с ними вдовая и разведенная Люська, а еще Есения-подкидыш, названная по фильму, в котором все случилось правильно и хорошо. У бабы Мани – бессонница. Она и дежурит.

Петра нет, а ружье есть. От девяностых, от Люськиного бандита, мужика непутевого и злого. Проклинали его на чем свет стоит и живым, и мертвым.

«А пронесет, – решили все вместе, – службу заупокойную по нему отстоим… Отмолим».

* * *

Учились носить костюмы. Языки – сначала немножко, потом обязательно. Благотворительность – широко и теперь уже не жалко. Рукопожатия, сухие ладони, жестко, но не до слома пальцев. Сидеть, держать спину, помнить, что лицо всегда может попасть на обложку, а потому и его держать тоже.

Бросили курить. Сели на диету. Стали чаще улыбаться, больше говорить. Слова «ярд» и «форбс» устарели, но других для себя пока не придумали. Уже были гражданами мира. Дворцы, острова, клубы. В числе званых гостей – бывшие президенты и действующие короли. Милые люди.

Этот же всегда был паршивой овцой. Борода с кусками яичницы. Сигареты во всех карманах. В ресторанах требовал скидки. В магазине мог вообще не заплатить. Грязный рейдер. Из-под носа уводил сделки, заводы и женщин. Громко смеялся. Изо рта – слюни. Часами рассказывал о своем похмелье и о том, как кинул очередного лоха. Его было слишком много. Too much. Но и денег у него тоже было слишком. Французский депутат сказал, что он enfant terrible. Этот кивнул и попросил у него ручку. С концами.

Когда случилась война, все стали считать риски. А этот сел губернатором на Днепре. Восток и юг в выходные лихорадило триколорами и сепаратистами. У этого было тихо. Весна и прочие полевые работы.

Все прикидывали потери и выгоды. Люстрация, эскалация, агрессия, эмиграция, санкции. Плохо и еще хуже. И зла не хватало, особенно на этого. У которого саженцы, субботник и заправленные на его деньги танки и БТРы. По телеку сказал: «Жидобандеровец я, дорогие сограждане. Сам был в шоке, когда узнал».

Где-то точно была у этого выгода. Что-то такое этот увидел и понял, чего не увидели и не поняли все. Было ясно, что этот наживется. Точно наживется. И при мысли о нем исчезало все респектабельное и светское. В горле застревал матюк. И хотелось позвонить и спросить. Но спрашивать первыми – чистое западло.

Он позвонил сам:

– Не, ну вы или поцы, или суки! Не устали ссать? Третью неделю какие-то гопники снимают с вашего дома флаг и вешают свой. Ну включите, блин, мозги. Поднимите наш, он такой синенький с желтеньким, если кто не помнит… Поднимите! По-хорошему прошу, потому что вы меня знаете… И завяжите узел, и обрежьте на хрен веревку. Это я все еще про флаг. А починим потом. Альпинистов вам пришлю… За небесплатно.

* * *

Папа говорил: «Дыши воздухом, девочка моя. Дыши воздухом. В “Твиттере” жизни нет. И людей нет. А тебе замуж надо». Папа сам дарил, а потом сам отбирал телефон. Кричал очень и топал ногами на весь мировой Интернет.